Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин

В советское время авторы исторических романов даже, бывало, рисовали какую-то «революционную романтику» на сей счет. Могучие «народные вожди», благородное кипение народной стихии, выжигание скверны…

Романтики в бунте никакой нет.

Кровь. Смерть. Разорение. Ужас.

Особенность обширных русских восстаний такова: всякий раз на территории, контролируемой восставшими, теряют силу и законы, и устои традиционной нравственности. Жизнь идет вне каких-либо норм, и единственное право, действующее в такие моменты, – право силы. Значительная часть «социальной борьбы» тех времен укладывалась в рамки безбожной и беспощадной уголовщины.

Видимо, такова особенность Русской цивилизации: из некоторых ситуаций может быть только один выход – безоглядно жестокий бунт, сметающий государственный порядок до самого фундамента, а затем зверски жестокая расправа над участниками бунта. Время от времени подобное кровопускание делается неизбежным, и остается только одно: пройти через него, пережить его, а потом восстанавливать добрую мирную жизнь. Слишком большое давление порой испытывает Россия извне. Иногда приходится его уравновешивать не меньшим давлением изнутри. И хорош тот государственный строй, который умеет держать баланс между первым и вторым.

Но когда этот баланс нарушается, русский бунт, сжатый улицами Великого города, концентрированный, едкий – хуже серной кислоты – получает колоссальную разрушительную силу. Мятеж, вспыхнувший в лабиринте столицы, страшнее и кровавее мятежа, прокатывающегося по любой другой области Русской равнины. Целая преисподняя беззакония выплескивается на улицы.

Образованному классу России очень хорошо известна фраза из повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Произносят ее к месту и не к месту. Иногда – с ироничным выражением лица. Мол, – понимаем: Азия-с, варварство, грубятина… Оттого иной сторонник «великих потрясений» душою прикипает к «бессмысленному и беспощадному»: да-да, пускай восстанут, пускай сметут, на очищенное место явятся понимающие люди, введут новый порядок, кого надо – выжгут, кого надо – загонят обратно в пещеры, остальных цивилизуют, причешут, кастрируют, и здесь можно будет очень неплохо жить!

Ох, поменьше бы кровопусканий по любой причине! Для России целительна тишь. А для Москвы – великая тишь.

Возвращаясь к пушкинской фразе: русский бунт всегда и неизменно бывал беспощадным – да! Милосердие на время исчезало из сердец. Кровавый пир мятежа заменял на Руси карнавалы. Волюшка и великий отдых от великих тягот – большой соблазн. Потому и «гуляли», не помня в себе образа Божьего.

Но бессмысленным он не бывал никогда.

А уж если бунт обрушивается на Белокаменную, то в нем пытливым современникам и потомкам открывается бездна смыслов. Тут смысл бунта виден лучше всего. Тут он конденсируется в умах моментально.

Чаще всего московское восстание – плод многоходовой интриги, «поставленной» сильными людьми мира сего. Первая вспышка мятежности случилась на московских улицах в 1547 году. Затем полыхнуло после смерти Ивана Грозного в 1584-м и, вдогонку, в 1586-м. При начале Смуты большой московский бунт погубил Самозванца и привел к власти Шуйских (1606). А пятью годами спустя он обрел святую форму восстания против власти иноземцев и иноверцев.

Всякий раз при внимательном рассмотрении обнаруживается «партия» аристократов, подстрекавшая москвичей к бунту. Всякий раз кто-то из высокородных вельмож, мягко говоря, бросал дрожжи в выгребную яму. С 1547 года по 1611-й никогда, ни единого раза вооруженное выступление не начиналось само по себе, спонтанно. Его либо готовили заранее, либо пускали искру в уже тлеющую солому – иными словами, доводили до кипения охваченную досадой толпу и направляли ее на врагов. Руками взбунтовавшегося посада старомосковская знать не раз и не два расправлялась со своими неприятелями. Особенную ловкость проявляли те же Шуйские. Правда, сами они тоже потеряли власть в результате заговора и бунта.

Да и гораздо позднее, в 1905-м, а потом в 1917 году Москва не сама устремлялась к взрыву. Требовались долгие усилия большевиков и прочих революционных сил. Сама по себе Москва, как отсыревшие спички, пылать отнюдь не хотела.

Но при первых Романовых Россия переживала мучительное время великой скудости. Из смутных лет начала XVII столетия наша страна вышла до крайности ослабленной, потерявшей громадные территории, разоренной страшнее, чем СССР после Великой Отечественной. Немыслимое множество сел и деревень исчезли с карты. Богатые пахотные области не обрабатывались. Города оскудели купцами и ремесленным людом. А чтобы удержаться на краю новой военной катастрофы, собрать войско и в перспективе отвоевать потерянные земли, правительству приходилось с кровью выжимать из подданных необходимые средства. Налоги, возложенные на посадское население, росли. Купцы обязаны были отрываться от своей торговли для работы на государство – в кабаках, на таможне, при разного рода казенных предприятиях. Торгово-ремесленный люд нищал и разорялся. Отсюда – постоянное напряжение в обществе.

Что ж, где тонко, там и рвется.

Середина – вторая половина века стала эпохой, когда русские города без конца сотрясались от бунташных штормов. И больше всего бедствий приносили они Москве. Именно тогда, при царе Алексее Михайловиче и его ближайших преемниках, правительство вело жизнь заложника, привязанного к пороховой бочке с зажженной свечой в руке. Не оттого ли столь сильна любовь первых Романовых к загородным резиденциям? Не оттого ли в ту пору строили их во множестве, украшали, да и жить предпочитали именно там? Кремль слишком напоминал остров, в скалы которого бьют и бьют угрюмые волны озлобленного города. Как угадать приближение большой бури? Безопаснее жить подальше от тех мест, где она быстро набирает необоримую мощь.

Государево тягло становилось столь тяжким, а обиды, наносимые начальством, столь унизительными, что посад более не мог терпеть и недра его выплескивали пламя. Люди сплачивались безо всякой указки со стороны. Быстро, следуя казачьим обычаям, собирались в «круги». Сочиняли челобитья и шли с ними к государю. Если их требований не выполняли спешно, вернее сказать, неотложно, они принимались громить дворы главных обидчиков.

На первой стадии бунта поднявшихся москвичей вела нестерпимость их положения. Но дальше… дальше начинали действовать дикие законы поведения большой толпы, охваченной гневом за настоящее и страхом перед будущим.

В законах того времени различали понятия «заговор» и «скоп».

Первое – плод злого умысла, интриги, политической комбинации. Иногда результатом заговора становился бунт, но только не при Алексее Михайловиче.

Второе – итог страстей, раздирающих градское многолюдство. «Скоп» подобен рою рассерженных пчел. Как его усмирить? Чем его остановить? Да силы такой нет, чтобы могла легко и просто его рассеять!

Карали за «скоп» точно так же, как и за «заговор». Однако в годы царствования Алексея Михайловича «скопа» боялись несравненно больше. Бунт вспыхивал безо всякого заговора и палил всё вокруг.

В 1648–1650 годах восстания в нескольких крупных городах государство