Черное сердце - Сильвия Аваллоне

не просто дети, как все. Мы были в той проклятой кабине фуникулера и смогли избежать смерти. Спасение – это позор. О том, что было дальше, лучше не рассказывать, никому не интересно.

Скажу только, что Валерия бросила своего парня и выбросила рюкзак с его записками и колечком. Каждый раз, когда мы молча смотрели друг на друга, в наших глазах читалось: виноваты. Дом стал огромным для нас двоих. Валерия держалась, пока мне не исполнилось восемнадцать, а потом ушла.

Я опустил голову и замолчал.

Под струей, бившей из родника, плавали белые простыни, набухали, как медузы. Солнце так и не вышло. Свет лился белым со всего неба. Невозможно было понять, одиннадцать часов, полдень или уже два.

Мое время оборвалось тем утром. С тех пор я только притворялся, что живу. Бывало всякое, затяжные периоды депрессии и короткие интермеццо иллюзий. То, что невозможно выразить, – это не миг, не момент аварии. Это медленное, ровное, неумолимое после.

Каждый день я думал, что было бы лучше, в миллион раз лучше, если бы мы погибли все вместе в той кабине. Никто из нас четверых не стал бы плакать или молить о спасении. Мы разлетелись бы на куски, наши кости, наши легкие, наши сердца перемешались, от удара мы стали бы одним целым. Прекрасный конец. И мне было бы плевать на то, что я умер в одиннадцать лет. Я был счастлив много раз: на Рождество, в школе, в лесу. Мы не сделали ничего плохого. Ничем не заслужили, чтобы нас разлучили вот так: раз – и двое на кладбище, а двое дома. То, что было потом, это ад.

– Это ад, – сказал я Эмилии. – И вдруг ты, через двадцать пять лет, заставила меня поверить, что жить стоит. Несмотря ни на что.

Мне хотелось плакать.

Эмилия сделала шаг ко мне, еще один. Протянула руку к моей щеке, чтобы вытереть ее.

Мои губы дрожали, я попросил ее:

– Пожалуйста, не говори мне, что ты нашла Сассайю по интернету, что выбрала ее, потому что здесь дешевая аренда жилья. Никто сюда не приезжает. Мы все возвращаемся. Скажи мне, кто ты.

Эмилия замерла, отпустив руку.

Она закрыла глаза и ответила:

– Я не могу.

– После того, что я тебе рассказал? – Я развел руками. – Почему ты упорствуешь?

Когда Эмилия снова открыла глаза, они больше не были тусклыми и непроницаемыми. Ее серо-зеленые глаза сияли, и где-то в их глубине происходила борьба.

Она сказала:

– Ты ни в чем не виноват. Ни в чем. – И, замерев в полуметре от меня, добавила: – Но теперь я вижу, что даже невиновность может быть тяжким грузом.

Я не понял. Меня злило, что она уходит от ответа.

– Мы встречались, когда были детьми? Там, на площади? Ответь мне.

Она смотрела на меня и молчала.

– Ты приезжала сюда раньше, летом? Иоле была твоей родственницей?

Ее глаза впились в мои. Я был уверен, что молчание означает «да», но мне хотелось, чтобы ее губы разомкнулись, чтобы она произнесла это. Я настаивал. Но ее губы были сжаты.

– Мы не можем быть вместе, – заключил я. – Если ты знаешь мою историю, а я твою нет, мы не можем быть вместе.

Я схватил простыни, отжал с такой силой, что костяшки пальцев побелели, и бросил их в корзину. Взвалил корзину на плечи и направился к дому. Снова пошел снег. Мокрые простыни весили, наверное, тонну. Они будут сохнуть на чердаке не меньше недели. Потом я сложу их и верну ей. Потом мне придется заставить себя не смотреть, горит ли свет в доме напротив. Потом у меня не будет даже Сассайи, где я мог бы скрыться.

Я почувствовал объятье.

Ее руки, просунутые под мою куртку, ее ногти на коже.

– Не из-за твоего рассказа. Из-за того, кто ты сейчас.

Я с трудом повернулся, чтобы посмотреть на нее. Снег ложился нам на плечи, волосы, ресницы. Моя гордость показалась мне глупой.

– Ты не та кабина, – твердо сказала Эмилия. – Как и я – не то, что я сделала. Я скажу тебе, – кивнула она, – я знаю, что должна сказать. Мне просто нужно время. Подожди меня, пожалуйста. Но! – Она ударила маленьким кулачком по моей груди в районе сердца. – Наши травмы – это не мы сами. Не результат того, что мы совершили или пережили. Мы находимся в другой точке, далекой от прошлого. Мы другие, и все другое. Я не знала об этом раньше. То, что ты мне рассказал, далеко не все. Я поняла, почему ты один, почему живешь в Сассайе. Это лишь часть истории, и она уже закончилась. Началась другая. Даже правда, – Эмилия улыбнулась, – меняется.

14

– Расскажи об Анджеле.

У Эмилии перехватило дыхание.

Из всех имен это было единственное, которое не могло быть названо. Как тот персонаж из романа «Обрученные», самый грозный.

– Прошло три года.

Словно гранитный валун внезапно придавил грудь. Расскажи мне о… фраза, которую она терпеть не могла. Ей приходится не только платить, но и говорить. И второй глагол был определенно хуже первого.

– Можешь рассказать мне все что угодно. Описать внешность, вспомнить смешную историю. Важно начать говорить об этом.

Эмилию прошиб холодный пот. Так бывает ночью, когда приходят месячные и тело превращается в раскаленный кусок льда. У нее, как и у остальных, тоже было две жизни. То, о чем можно рассказать, было безобидной верхушкой айсберга, а невыразимое – это она сама.

Вентури бесстрастно улыбалась. Они так и не нашли общий язык, потому что Вентури, в отличие от Риты, носила вычурные очки без оправы и безупречно отглаженные блузки – белые, кремовые или цвета слоновой кости, – к которым подбирала сдержанные украшения: жемчуг, стразы, никакой безвкусицы. Ее манера сидеть – прямая спина, нога, закинутая на ногу, ручка меж пальцев – выражала самообладание и уверенность. Воплощала идею уравновешенной женщины, научившейся укрощать свою буйную женственность, поэтому ты в сравнении с ней сразу чувствовала себя «неправильной». Казалось, она сама рассудочность, тогда как ты была клубком нервов. И ее работа заключалась в том, чтобы втыкать в него иголки.

– Я не могу.

– А надо. Ты никогда не будешь свободна, даже когда выйдешь отсюда, если не проработаешь эту тему.

В гнилом сердце Эмилии зазвенел смешок. Ее характерный смешок протеста: Я же не тема, сука! Я – Безымянная!

Эмилия смяла пачку сигарет, которые здесь, в отличие от кабинета Риты, курить не разрешалось. Но тема была настолько деликатной и даже опасной,