Мстерский летописец - Фаина Пиголицына

Пару рисовальщиков себе в помощь Иван тоже нашел во Мстёре, хотя живописцы не больно охотно переходили на народные картинки, да не сильно и верили в новое дело Голышевых: мало ли чего затевал Голышев-старший, необоротливый.

Иван, по обыкновению, проснулся рано. Вышел в сад. Перволетье стояло сухое и солнечное. Сад доцветал. Белые лепестки вишен лежали в бороздах грядок, на подросшей, ядреной траве. Как ни рано вставал Иван, мать всегда его опережала. Вот и сейчас она уже хлопотала на задах. Завидев сына, улыбнулась:

— Солнце ноне вроде и не садилось. Ну, с рожденьицем, сынок! — она обняла наклонившегося к ней сына и поцеловала его. — День-от какой разгорается. Июнь — красный месяц. Червень — по-старому. Ране-то в эту пору обирали с корней червеца, ну червячка такова, из того червеца баг-ряну краску делали.

Иван пошел по саду. Гудели в кронах яблонь пчелы. Краснели и лиловели в утренней росе головки клевера, уводя дорожку вверх, на гору, к нежной голубизне неба.

В конце их небольшого сада, подпирающего гору, Иван остановился и повернул к дому. Отсюда, с самой высокой точки сада, за крышами другого порядка, видна была речка Мстёрка. За нею лежала изумрудная сейчас пойма междуречья, а вдалеке — Клязьма.

Двадцатилетие — совершеннолетие свое — Иван встречал в силе. Помнились детские болезни и страхи, скитания по чужим углам в Москве. Теперь он — дома, имеет свою семью и прочно стоит на ногах.

В августе Александр Кузьмич послал сына в Москву за бумагой. Иван отговаривался. Авдотья Ивановна была на сносях и дохаживала последний месяц.

— Ничего с ней не сделается, — говорил отец в ответ на сомнения сына, — бабы рожают, как кошки. Твоя мать вон уже десяток понесла и — ничего.

С тяжелыми предчувствиями уезжал Иван, хотя жена заверила-успокоила его, что все будет в порядке.

Александр Кузьмич как-то странно ревновал сына к снохе. Тихая и деликатная, она не вмешивалась в частые грубые сцены, устраиваемые Александром Кузьмичом домашним, но нутром не принимала их. Голышев-старший это чувствовал и не стеснялся, где возможно, подковырнуть сноху:

— Ах, мы из купецких…

Роды начались ночью, проходили тяжело. Александр Кузьмич даже не вышел к снохе. Татьяна Ивановна сама была за повитуху.

Ребенок долго не появлялся. Авдотья Ивановна, обессиленная болями, не могла даже кричать и только тихонько стонала.

Потом ребенок с трудом вышел, а у матери началось кровотечение, и его долго не удавалось остановить.

Авдотья Ивановна, обрадовавшись благополучному рождению дочери, уже не думала о себе и впала в забытье, доверившись хлопотам свекрови.

Татьяна Ивановна лечила сноху своими доморощенными способами и травами, но роженице становилось все хуже. Только когда Авдотья Ивановна надолго потеряла память, Александр Кузьмич отправился за доктором в Вязники.

Доктор признал заражение крови и у матери, и у дочери. Юленьку, так Авдотья Ивановна успела назвать дочь, спасти уже не удалось. Смерть дочери усугубила болезнь матери. И когда Иван вернулся из Москвы, дочь уже похоронили, а жена была так плоха, что врачи беспомощно разводили руками.

Иван бросился к Сенькову. Осип Осипович пригласил к своей воспитаннице лучших губернских докторов. Из лап смерти ее вырвали, но болезнь затянулась на годы.

Вдвоем теперь Иван со своей Душой оплакивали смерть Юленьки. Иван винил себя за то, что не воспротивился отцу, уехал, оставив Авдотью Ивановну в трудный час одну, обвинял отца, который то ли из жадности, то ли «изо грубости» не позвал к жене акушерку.

В версте от Мстёры по Шуйскому тракту в селе Татарово было имение бывшего уездного предводителя дворянства, генерал-поручика Ивана Александровича Про-тасьева.

В сосновой роще стояли барский двухэтажный деревянный дом, флигель для гостей и множество дворовых построек.

Роща переходила в замечательно спланированный парк. Иван Голышев, не раз проезжая в лодке по Мстёрке мимо имения Протасьева, любовался этим парком, его белыми беседками, земляными террасами и дорожками, спускавшимися к реке.

Говорили, что планировал этот парк в прошлом веке крепостной художник фаворита Екатерина II, князя Потемкина, присланный сюда на время из С.-Петербурга князем в подарок своему другу-помещику.

Потомки того помещика, видать, не больно следили за парком. Он вырос, кое-где утерял правильность линий, но от этого стал еще живописней.

Сегодняшний его владелец по зимам жил в Москве, да и летом вел здесь уединенный образ жизни. И вдруг Протасьев появился на пороге дома Голышевых. Иван сперва и не признал помещика.

— Сосед ваш, Протасьев, — просто отрекомендовался гость. — Слыхали про такого?

— Как не слыхать?! Милости прошу, проходите, — поклонился Иван, отступая в сторону и пропуская помещика в избу.

Именитые люди теперь частенько заглядывали в их дом, интересуясь литографией. Как правило, они были уважительны с хозяевами, держались с Иваном, как с равным, но он всякий раз робел в разговоре с гостями, смущался и, если была возможность передать посетителей отцу, всегда ею пользовался.

На этот раз Александр Кузьмич был в отъезде, и Ивану самому пришлось занимать важного барина.

Протасьев тоже приехал посмотреть литографию. Иван повел его в подвал, стены которого были увешаны раскрашенными картинками.

— Наслышан, наслышан о вашей промышленности, — говорил Протасьев, расхаживая между станками и разглядывая картинки. — Искусство не великое, однако народом любимое. Впрочем, лубок, бывало, развешивали в своих палатах и цари. Сколько намерены выпускать в год?

— До трехсот тысяч.

— На какой бумаге?

— В основном на писчей, а вот эти, так называемую «литографию», — на портретной непроклеенной бумаге, до тридцати тысяч.

— Где берете бумагу?

— Из Москвы привозим.

— Далековато.

— Конечно, далёко, да ближе нет.

— А как идет торговля?

— Пока не жалуемся. И в лавках на ярмарке картинки хорошо раскупаются, и офени берут охотно.

Протасьев осмотрел и магазин, однако уходить не собирался.

— Не угодно ли чаю? — пригласила гостя Авдотья Ивановна.

Протасьев охотно согласился. С пригожей молодой хозяйкой был подчеркнуто почтителен, оказался хорошим собеседником, сумел втянуть в разговор и Ивана, оправившегося от обычного для него смущения.

Перед расставанием Протасьев сказал Голышеву:

— Думаю писчебумажную фабрику открыть, в первую очередь — для вашей литографии. Как на это смотрите? Будете брать у меня бумагу?

Иван обрадовался:

— Какой может быть разговор?! Сколь сил и средств тратим, возя ее из Москвы. Уж больно бы хорошо было, если не шутите, Иван Александрович.