Чужие и свои. Русская власть от Екатерины II до Сталина - Юрий Мухин

И возникает вопрос: создавая колхозы, с оплатой колхозников за трудовой день, большевики имели необходимое количество таких надсмотрщиков? Большевиков больше заботило, чтобы марксизм процветал. Вспоминая свою жизнь, могу сказать, что русский рабочий в коллективе такой и есть, как в описании Энгельгардта и Мельникова, но вот таких «хозяев», как дядя Онуфрий, — с таким авторитетом у рабочих, — я встретил, пожалуй, только одного. Я о нем рассказывал в других работах, повторюсь.

В начале 80-х на нашем, и так сплошь проблемном заводе возникла еще одна проблема.

В цехе № 4 на одной из двух закрытых ферросилициевых печах сложилась ситуация, просто оскорбительная для завода. Одна из печей вышла из капитального ремонта и теперь до следующего капитального ремонта должна была работать 10 лет. После капитального ремонта печь разогревают где-то 30—40 дней, и после этого она работает на полной мощности в обычном режиме. Разогрев — операция ответственная, но разогревов завод к тому времени провел уже, надо думать, около 50-ти. Ничего нового и неожиданного в этой операции не было, но… цех не смог ее провести! Я не знал и сейчас не знаю предыстории, но думаю, что в ходе разогрева много раз ломали электроды, их обломки забили ванну печи, на них наплавились карбиды, ходы металла от тиглей под электродами до летки были перекрыты козлами. («Козел» — это обычный термин в металлургии, обозначающий что-то густое, твердое и монолитное там, где все должно быть жидким и рыхлым.) Ферросилиций получался не на подине, а где-то вверху, и стекал не к летке, а выше угольных блоков, образующих внутренние пространства печи, к кожуху печи. Печь за полгода имела несколько аварий, в ходе которых металл вытекал из стен печи в самых разных местах. Свод печи сгорел, новый не ставили, поскольку было понятно, что и он сгорит через день. Закрытая по конструкции печь работала в открытом режиме, да и «работала» — это громком сказано: электроэнергию она жрала, а металла давала очень мало.

Время шло, а ситуация на печи менялась только к худшему, в результате «умники» стали вносить предложение заново капитально отремонтировать эту печь. А это означало построить ее заново. (Для этого старую печь нужно было охладить, разрезать и снять 20-мм стальной кожух, пробурить шпуры, заложить взрывчатку, взорвать ванну печи, убрать руками тысячу тонн обломков, снова смонтировать и отфутеровать печь. На все это нужно три месяца, огромные деньги и большое количество материалов, которые заказываются минимум за год. Но главное, все это было страшнейшим позором, поскольку уже лет 50 в СССР не было ферросплавного завода, штат которого был бы не способен разогреть печь.)

Думаю, что в цехе и все четыре бригады этой печи, и ИТР, в принципе, понимали, что нужно делать, но рабочие не хотели это делать, а у ИТР не хватало духу и, главное, способов их заставить. За отказ рабочего что-то делать ИТР снимает с него премию, т. е. примерно 30 % его общего заработка. Но завод не выполнял план, и премий уже несколько лет не было. Рычаг, которым начальники управляют подчиненными, был сломан, и поднять рабочих на тяжелое дело было невозможно. А дело, повторюсь, было очень тяжелым физически.

(Приношу извинения за непонятную многим терминологию, но написать просто «рабочим надо было работать так, чтобы ж… была мокрая», я посчитал недостаточным.)

Козлы, образующиеся в печи, в принципе, можно убрать и каким-либо альтернативным способом, например дать на них флюс, иногда стружку и т. д. Но это далеко не всегда помогает. Наиболее очевидный путь — расплавить их, но для этого нужно подать в козел тепло в виде образующихся в тиглях под электродами раскаленных газов. В свою очередь, для этого нужно, во-первых, пробить вручную в этих козлах отверстия, чтобы газы могли проходить через них и нагревать их, во-вторых, непрерывно следить за колошником и лопатами или скребками засыпать шихтой отверстия, через которые выходят газы в других местах колошника, — направлять эти газы на расплавление козлов. На промышленной печи мощностью 21 000 кВА такие операции, вообще-то, считаются невозможными. Ведь промышленная печь — это костер около 6 метров в диаметре, а в данном случае еще и с очагами пламени температурой свыше 2000 градусов. И вот нужно подойти к этому «костру» вплотную и орудовать прутом весом килограммов в 20, либо уголком, либо швеллером, и, помогая себе кувалдой, пробивать отверстия в нужных местах колошника (поверхности шихты в печи). При этом на тебе начинает оплавляться каска, размягчаться и стекать на грудь пластиковый щиток, прикрывающий лицо, начинает тлеть и прогорать до дыр суконная одежда, а ты обязан долбить, долбить и долбить эти проклятые козлы. Хотя бы 4 часа в смену, а 4, уж так и быть, отлежись в питьевом блоке.

Печь каждые сутки обслуживают три бригады, четвертая — на выходном. И, естественно, у каждой бригады, принимающей печь, имелась мечта, что эту «заманчивую» работу по обработке колошника сделают остальные бригады. И все четыре бригады рабочих, обслуживающих печь, не получая достойной оплаты уже полгода, тем не менее смотрели друг на друга, ходили вокруг печи и давали «умные» советы инженерам, что бы еще такого в печь дать, чтобы ты не работал, а печь заработала. Но никто из рабочих к операциям, которые действительно могли исправить печь, не приступал.

На нашем заводе работал ветеран, пускавший первую печь завода, — Анатолий Иванович Григорьев. Металлург, прекрасно знавший все работы и все специальности в цехе: на какой бы он должности не работал, всегда был, как говорится, «в каждой бочке затычкой», т. е. всегда и везде все проверял сам, сам за всем следил, и не потому, что не доверял подчиненным, просто такой по характеру человек. Помню, рассказывал бывший начальник смены о том, как работал с Григорьевым, когда тот тоже был еще начальником смены: «Идет обходить цех перед приемкой у меня смены. Через 20 минут возвращается, и уже более грязный, чем я после 8 часов работы». Мне Григорьев всегда был симпатичен, кроме этого, своим отношением к людям и делу он напоминал мне киношного Чапаева. Так вот, Григорьев получил от рабочих кличку «Тятя».

К пенсии в 50 лет он подошел в должности начальника плавильного цеха и стал проситься на легкий труд — старшим мастером. Юмор этой просьбы, наверное, трудно понять. По моему мнению, на заводе есть две должности, тяжелейшие по сумме ответственности, — это должности директора и начальника цеха. И две собачьи должности — старшего мастера и главного инженера. Собачьи потому, что ни тот, ни другой не имеют права покинуть завод, пока там что-то не работает или плохо работает. Только главного инженера задерживают лишь крупные аварии, но на всем заводе, а у старшего мастера аварии любые, но всего на четырех печах своего блока.

Тятю не отпускали с должности начальника цеха, поскольку все плавильные цеха были в очень тяжелом состоянии, начальников, способных справиться с этой работой, было мало, найти и подготовить достойных не успевали, многие пробовали, да не все в тех условиях выдерживали эту работу. Но Тятя все же добился своего и начал работать старшим мастером, однако недолго. Спустя несколько месяцев директор, не сумев уговорить Григорьева, пошел на беспрецедентный шаг — надавил на Тятю партией. Я, само собой, на парткоме не был, но помню репортаж с него в заводской многотиражке. Члены парткома призывали Тятю вспомнить, как во время войны коммунисты первыми поднимались в атаку и т. д. и т. п. Заканчивалась заметка примерно так: «Анатолий Иванович встал, хотел что-то сказать, а потом махнул рукой и сел». Так Тятя снова стал начальником цеха. Но между этими событиями, в период своей работы на «легком труде» старшим мастером, Анатолий Иванович совершил запомнившийся мне подвиг, хотя я лично и не был его свидетелем.

Директор упросил Тятю перейти на работу в цех № 4, стать на этой проклятой печи старшим мастером и, наконец, заставить печь работать. В этом Григорьев отказать директору не мог, он взял под свое управление печь, и недели через две она уже прекрасно работала, ее укрыли сводом, и она продолжала прекрасно работать уже без Тяти. Мне, естественно, было интересно, что именно делал Григорьев, какие технологические приемы применял, и я спросил об этом у начальника цеха.

— Тятя пришел утром, заставил всех плавильщиков в бригаде этой печи взять шуровки и долбить ими колошник. Пока стоял рядом, они работали, потом куда-то отошел, они сели. Тятя возвратился, схватил лопату и с матюками начал лупить лопатой по спине одного, другого. Они тоже с матюками взяли шуровки и снова встали к печи. И так Тятька несколько суток без перерыва стоял возле печи и заставлял всех работать до упаду. И печь пошла…

Почему такие выходки прощались А. И. Григорьеву? Его боялись как человека или начальника? Ни в меньшей мере! Во-первых, на печи уже перепробовали все, что можно, и все если и не понимали, то чувствовали, что та тяжелая работа, которую заставляет делать Тятя, — это единственный оставшийся путь к исправлению работы печи, а, следовательно, к более легкой работе в недалеком будущем и к существенно более высокой зарплате. То есть все понимали, что Тятя старается ради них. Во-вторых, рабочие Тятю хорошо знали, знали, что он не уйдет с печи, пока печь не заработает, что он будет сутками тут работать, будет стоять возле них и показывать, куда надо бить, сам хватать шуровку и показывать, как именно надо пробивать, разве что прикорнет часок где-нибудь тут же, у печи. А значит, он вот так — если нужно, то и лопатой по спине, — заставит работать все четыре печные бригады, а это для русского человека самое главное — все будут делать одинаковую работу! Теперь уже не обидно, теперь уже никакая работа не страшна. Ну а то, что она очень тяжелая, то для русского работника не имеет особого значения, — лишь бы она была для всех одинакова.