Полуночное танго - Наталья Калинина

Он сбежал со ступенек и не оглядываясь зашагал в сторону пекарни.

Мать пришла минут через двадцать. Поставила ведро с молоком и как была, в галошах на босу ногу, побежала к станичной пекарне. Витька Кривцов с белыми от мучной пыли бровями и волосами сказал, что Михаил минут десять как уехал с Яшкой-почтарем. «Все равно я их еще до родников обгоню, — сказал Витька. — Яшка выпимши, а Меланья, как почует спиртной дух, тащится как дохлая, хоть убей ее. Подлая кобыла».

Одно время Плетнев очень стыдился брата. Боялся, что тот отыщет его в Москве, начнет беспокоить просьбами. Но Михаил прислал всего два письма на адрес телевидения. (Это случилось вскоре после показа короткометражки на антиалкогольную тему по сценарию Плетнева.) Уже тогда он обращался к нему на «вы» и по имени-отчеству. В первом просил прислать «один пар кальсон, пусть которые с дырками, только бы теплые». Во втором сообщал, что отсидел три года за то, что стрелял в бывшую полюбовницу из двустволки, но «теперича на воле и чувствую себя нормально».

Плетнев сидел возле окна, не зажигая света, и думал о том, что нет у него родни ближе, чем Михаил. Есть, конечно, дочка, которую он любит до безумия. Но Светка — их с Аленой будущее, с Михаилом же у них общее прошлое, общая память о рано умершем отце, о голодном послевоенном детстве, о матери, с ее самоотверженной любовью к ним.

«Надо бы помочь брату, — думал Плетнев. — Есть ведь в Москве отличные специалисты, лекарств от этого дела уйму изобрели. Гришка Суханов, говорят, три года капли в рот не берет, Яновский даже на банкетах минеральную дует. Может, и Михаила еще не поздно от этого дела отвадить».

Последнее время Плетнев вроде бы и думать забыл о том, что у него есть брат. Отдалились друг от друга, что называется, и во времени, и в пространстве. Ну да, пять лет не виделись, с того дня, как мать схоронили. Мать между ними вроде связывающей цепочки была. А теперь и эта цепочка порвалась. Он в своей работе по уши увяз — обсуждения, худсоветы, съемки, тяжелая поденка за письменным столом, когда тебя со всех сторон поджимают безжалостные сроки производства. Ну и, конечно же, семья. А брат есть брат. И болит за него душа. Еще как, оказывается, болит…

Сколько помнил Плетнев, брат сроду к спиртному тяги не имел. А потом вдруг пошло-поехало, и теперь, конечно, бессмысленно искать в этом виноватого.

В станице поговаривали, будто Марьяна, после того как Михаил из станицы ушел, от ребенка избавилась, хотя уже на четвертом месяце была. Но это опять-таки Райкина информация. И откуда это Райке все на свете известно? Вроде бы приехала она, рассказывает, уже в сумерках с огорода и лодку никак примкнуть не могла — песка в замок набилось, а тут голоса…

— Слышу, Лариса Фоминична уговаривает сестру на это дело решиться. Вроде бы как по-доброму уговаривает, ласковыми словами, а у самой голос строгий такой. Учительница, она и в жизни учительница, — добавила от себя Саранчиха. — Они на Кизилиной лодке сидели, а я со стороны вербняка пристала — меня течением туда снесло. Марьяша заплакала. «Дай хоть этого ребеночка сама выращу, — говорит. — Не губи душу». Тут буксир проклятый зашлепал из-за острова, и радио на нем орет… Оно, конечно, Людочку бабка растила — Марьяше тогда не до дитя было. Пока с Шуркой жила, по пять раз на день дрались и мирились.

Если Райка не врет, уговорила, выходит, Лариса Фоминична сестру. Может, пожалела — по себе знала, как косо смотрят люди на мать-одиночку, а может, побоялась, что младенец потеснит из сердца бабки безраздельно господствовавшую там Лизу.

Вот брат сказал — пустая жизнь, а тут — на целую киноповесть. Недаром, значит, он, Плетнев, приехал сюда. Все-таки современность современностью, а он предпочитает вечные темы. Кто сказал, что они несовременны? Кстати, осовременить можно любой сценарий — но это уже не его забота…

«Если наш герой приезжает в родную станицу на «ракете», то уезжать он должен на том допотопном буксире с пеленками и ползунками на палубе. Из-за густого тумана все «ракеты» стоят на приколе, а буксир медленно, но верно увозит моего героя, полного незабываемых впечатлений, домой…»

Плетнев зажег свет, вытащил из портфеля стопку бумаги. Кажется, вырисовывается. Так сказать, есть рамка для сюжета. Это уже кое-что.

В комнате было адски душно, и он распахнул настежь окно, хотя Даниловна, славная, заботливая Даниловна, которую он в детстве второй матерью считал, предупреждала его, что «комарей нынешний год как никогда».

Тишина вокруг — листик на дереве не шелохнется. А ночь-то, ночь!.. Безветренная, звездная, ароматная. Даже богатыми средствами современного кино не передать благодатную, расслабляющую красоту этой июльской ночи.

Плетнев погасил свет, так и не притронувшись к бумаге. Долго еще он сидел у раскрытого окна, отпугивая комаров дымом сигареты. В смородиновом кусте возле забора строчила цикада, деловито сновали своими таинственными тропками ежи, едва слышно шурша травой. Он поискал глазами дом Царьковых: там светилось всего одно окно. Кажется, в Лизиной комнате, хотя он вполне мог и перепутать.

Плетнев загасил окурок, забрался под простыню. Здесь все пахнет степью: родниковая вода, вафельное полотенце, которое повесила возле умывальника заботливая Даниловна, сам воздух… Или ему так кажется? Потому, что вокруг него бескрайняя, безбрежная степь, плещущая волнами сладких и горьких, пышных и совсем неприметных трав…

Плетнев внезапно проснулся от какого-то чужеродного звука. Звук остался в том темном пространстве, куда отступил его сон. Здесь же, в летней ночи, вздымался до самого неба собачий хор. Громкий женский вопль «Убили!» эхом раскатился в заречном лесу. В соседнем дворе тревожно гоготнули гуси.

Какое-то время он лежал еще с закрытыми глазами.

— Сергей Михайлович, Бога ради, проснитесь! — услышал он срывающийся на плач женский голос. Кто-то тряс его за плечо.

Красный свет хлынул на него мгновением раньше, чем он открыл глаза. Так было в детстве, потому что мать, будя его по утрам, подносила к самому лицу зажженную свечу.

Он не сразу сообразил, в чем дело. В ярком свете лампочки в изголовье кровати увидел расплывчатое красное пятно и решил, что этот цвет из недавнего сна.

— Вставайте скорей! — настаивал голос. — Машину заводите!

Пока Плетнев натягивал штаны и рубашку, спросонья никак не попадая в рукава, Марьяна стояла возле стенки, нервно теребя ворот своей красной кофточки.

— В Ларису стреляли! Через окно, — захлебываясь от возбуждения, рассказывала Марьяна, пока он выезжал со двора на улицу, то и дело царапая низом пропаханную трехтонкой Саранцева колею. — Я уже у себя свет погасила. Слышу — бацнуло поблизости и стекло звякнуло. Сперва подумала, баллон с огурцами в подполе разорвало. Потом слышу, ломится кто-то через сирень и Волчок от злости прямо с цепи срывается. И вроде бы как порохом запахло. Я блузку с юбкой накинула — и в залу. Лизка в одной рубашке выскочила. У Ларисы свет горел. Мы дверь к ней открыли, а она на полу сидит, согнувшись. И молчит… Хоть бы застонала, что ли. Господи, что же теперь будет? — Марьяна всхлипнула. — Крови-то целая лужа. Она рук от груди не отымает, а с лица белее мела. Мы с Лизой ее на кровать положили. Господи, беда какая…