Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Когда однажды, в 1963 году, поэт Андрей Вознесенский постучал в дверь моей комнаты в Доме творчества в Переделкине и принес цветы, я была удивлена, но спокойно его выслушала. Он сказал: «Я завтра вечером выступаю в Доме творчества, буду читать стихи, мне бы очень хотелось, чтобы вы пришли». Я, конечно же, согласилась, но не могла понять, почему он решил персонально пригласить именно меня.

В то время его слава в нашей стране была уже оглушительной. И не только в нашей – он летал в Америку, имел там успех. Вознесенский был номер один, несмотря на славу Евгения Евтушенко, который всегда был лидером по характеру, а Андрей – антилидер. Но был особый состав общества, читателей, которые предпочитали Андрея. Ему поклонялась молодежь, он был тем светочем, в руках которого зажегся огонь. Такая верность его таланту оставалась до конца его жизни и осталась поныне, молодежь приходит до сих пор ко мне 12 мая, когда я устраиваю день его памяти в Переделкине. Все это я рассказываю для того, чтобы показать полное наше несоответствие, мы были далеки друг от друга, несмотря на общий писательский круг.

Я не шумный, не компанейский человек, а кошка, которая гуляет сама по себе. Наверно, я неосторожный человек – могу сказать правду даже тогда, когда эта правда для меня опасна. Я член Шестого творческого объединения писателей и киноработников на «Мосфильме». Я работаю в Комитете по Ленинским и Государственным премиям. Мне 38 лет. У меня муж, сын Леонид. Ничто в моей жизни, в моем тогдашнем облике и поведении не говорило о какой-либо особой любви к поэзии. Если честно, я плохо знала ее. Да, конечно, Ахматова, Блок… но почти не знала Пастернака, Мандельштама. Что во мне могло привлечь Андрея? Да, я тогда уже дружила и с Василием Аксеновым, и с Робертом Рождественским, круг Андрея был мне знаком. Но не более. И все эти два года, что длилась наша просто дружба, я пыталась объяснить себе, почему его так влечет ко мне?

А потом постепенно стало вырисовываться, что он придумал образ совершенно другой женщины – не той, какой я считала себя, какой меня считали другие. Другие думали, что я очень смелая, в школе все знали, что я могу ночью пойти в страшный овраг, могу плавать в шторм, могу постоять за себя, я верный друг, но вокруг меня и в моих поступках никогда не было ореола романтизма.

В какой-то момент я осознала, что Андрей настолько не привык к нормальному, взрослому поведению, к внутренней свободе, которая всегда была во мне, что именно это вызвало его внутреннее восхищение и вместе с тем страх за меня, понимание, что такая самостоятельность опасна. Первый порыв его души – стремление меня защитить. Оказывается, даже во время жуткой ситуации после дикого крика Хрущева он переживал еще и за меня.

В книге Василия Катаняна—младшего я прочитала много лет спустя слова Андрея: «Казалось, что нужно защищать меня. Но на самом деле нужно было защитить Зою, потому что я ужасно боялся, что гонения могут начаться и на нее». Это его чувство, что меня нужно оберегать, удерживать, что я, не дай бог, куда-то денусь или со мной что-то случится, не давало ему покоя. Это было всегда, с первых его стихов. Он всегда меня защищал, в каждой строчке. Поэма «Оза» – романтический, поэтический ураган его помешательства на мне.

К тому времени по Москве уже вовсю ходили слухи о нас, уже публиковались его стихи, в которых без труда угадывалось, что они посвящены мне. Пересуды для меня невыносимы вообще, я не любила и не люблю, когда обо мне говорят, а уж когда обсуждают мою личную жизнь – абсолютно нетерпимо. Но для Андрея, наоборот, публичность его чувств – это была его поэзия, что для меня было совершенно невозможным.

Он впервые читал «Озу» в Большом зале Консерватории имени Чайковского и, как я узнала позже, сказал моей приятельнице Ире Огородниковой: «Приходи и сядь рядом с Зоей, потому что ей может быть плохо». Там были Рихтер, Нейгауз – люди, которые собирались у Пастернака и восхищались стихами подростка Андрея. После выхода поэмы «Мастера» Борис Леонидович написал ему: «Я счастлив, что дожил до вашего восхождения и успеха… Я всегда любил вашу манеру видеть, думать, выражать себя. Но я не ждал, что ей удастся быть услышанной и признанной так скоро». И вот этим людям, всему залу он читал «Озу».

Это было не просто публичное признание в любви, а почти обожествление меня. Для меня это было ужасно, потому что я замужем, у меня ребенок, я нормальная женщина из нормальной семьи. Мне было очень стыдно, я была в ужасе оттого, что все вокруг понимают, о ком речь.

Я не представляла и не представляю, как можно публично говорить такие интимные вещи. Как можно меня подставлять, замужнюю женщину, сидящую в 5–6-м ряду. И на глазах у людей, которые уже знали меня, про меня. И вдруг это прилюдное обнажение нервов, это оскорбительное, как мне казалось, выдавание посторонним людям того, что есть только наше или только его чувство. Вот как оно может быть разделенным, если впервые сказано на зал в тысячу человек? На этих вот этапах, подступах к тому, что стало потом нашим соединением уже на всю жизнь, это еще было возможно. Но никогда – когда я стала уже женой.

Тогда люди кричали: «Ты с ума сошла! Ты бросаешь семью, любовь, благополучие, ребенка и уходишь к поэту, который сегодня любит тебя, а завтра он полюбит что-то другое. Ты – всего лишь объект его увлечения, объект поэзии, но ты не есть живая женщина, которую он будет любить, которой он будет помогать и которой он будет, условно говоря, подавать стакан воды, если она болеет».

А я отвечала: «Я прожила 12 лет в одной жизни. Вы говорите, что год, и он меня бросит? Значит, год я поживу другой жизнью».

Конечно, мой внутренний, скрытый, усыпленный авантюризм, желание риска, желание абсолютной смелости идти на рискованные поступки – были во мне всегда. И еще: была невозможность бросить его на этой стадии, когда он истончался, истаивал, и меня уже врачи вызывали, говорили, что я гублю великое поэтическое явление современности и что я буду нести ответственность. Эти разговоры, конечно, только могли подтолкнуть к чему-то, но на самом деле решили всю невозможность жить после публикации этой поэмы, невозможность существования прежней семьи. Стихи как будто материализовались, поэма «Оза», собственно, и стала последним поводом моего разрыва с прежней жизнью. Но конечно, не с сыном, поскольку я