Романески - Ален Роб-Грийе

сомневаться, разгадывать двусмысленности и додумывать — все это теперь составляло неотъемлемую часть моего общения с миром, моего существования, а также, в некотором смысле, часть его экзотической привлекательности. В конечном счете это были мои первые заграничные каникулы, ибо ваадтская граница, известная мне с детских времен, никогда не была серьезным лингвистическим рубежом.

Цеховой мастер, надзиравший за нашей работой (то с использованием слесарного инструмента, то, позднее, на автоматических станках), был наделен таким трезвым благодушием, что, с беспомощной улыбкой на лице и не задавая вопросов, в любое время пробивал на автоматических часах на наших карточках ухода-прихода тот час, который нам был нужен, что давало возможность Дюфуру и мне приезжать на концерты к самому началу. «Franzoz, grosse Lump!»14 — философски заключал он. Так я, в частности, прослушал в церкви Святой Катерины — в замечательном храме, построенном в стиле барокко, чей бело-золотой интерьер как нельзя лучше подходил для камерной музыки, — все бетховенские сонаты для фортепьяно и виолончели.

Право же, у меня действительно на основе легкомыслия и ощущения нереальности происходящего сложилось впечатление, что я всего лишь турист! Работа с напильниками, тисками и сверлом, равно как и на станке, тем более казалась игрой, что мне всегда нравилось работать руками; я даже начал для собственного удовольствия вытачивать из стали шахматы — дело, как и многие другие, так и не доведенное до конца. И если несколько недель спустя я оказался включенным в работу на конвейере, чей быстрый темп не оставлял ни секунды для отдыха и мечтаний, и ежедневно по пяти с половиной часов без перерыва выстаивал у токарно-шлифовального станка, на котором надо было пемзовать с точностью до пяти сотых миллиметра чудовищные коленчатые валы штурмовых танков (такие тяжелые, что без электроталей поднять их было невозможно), и если моя жизнь изменилась в корне, то все равно ощущение того, что я находился там в качестве туриста, держалось в глубине моей души с прежней силой.

Жизнь специализированных рабочих протекала на грани отчаяния, но меня оно, это отчаяние, как-либо затронуть не могло, поскольку я считал себя на заводе человеком временным, не имеющим с ним никакой реальной связи ни в смысле духовном, ни в смысле будущего, и мое присутствие на нем — бесцельное — было случайным, так сказать, ошибочным. И когда в субботу вечером украшенное свастикой объявление, приклеенное над часами, отмечавшими приход-уход, нас оповещало, что воскресенье выходным днем не будет ввиду необходимого усилия во имя конечной победы и т. д., я, как умел, переводил текст лишь до заключительных слов, набранных жирным шрифтом: «Об этом просит твой фюрер», ни на миг не сомневаясь в том, что меня это не касается. Конечно, на следующий день я вкалывал наравне со всеми остальными, стоявшими у конвейера, как то: баварцами, швабами и франко-нами, но, в отличие от них — а разница читалась на их унылых лицах, я ни в малейшей степени не чувствовал себя ответственным за что-либо, потому что эта работа никогда не была моей: я не был настоящим рабочим, я не был немцем и фюрер был не мой; и эта предполагаемая победа, при любом раскладе, не была моей тоже.

Вокруг себя я видел немало товарищей, казавшихся бесконечно более способными быстро влезть в шкуру персонажей, роль которых их заставили играть совершенно без подготовки; в их число входили даже деголлевцы, трудившиеся в этой, чужой для них войне, с усердием, которого лично я был напрочь лишен, что побудило меня занять позицию постороннего в моих отношениях с миром, позицию, думается, более серьезную, нежели простое констатирование факта пребывания вне родины. В то время как я, не будучи саботажником по духу и не лелея внутри себя никакой злонамеренности, никогда не мог как следует обработать требуемое нормой количество деталей (мне нравилось трудиться руками, но не на станках), они всего за несколько дней сделались настоящими шлифовальщиками, фрезеровщиками и так далее.

Однажды, спасаясь в лазарете, где я с наслаждением читал «Хулио Хуренито» Ильи Эренбурга первого периода (свалка книг, составлявшая французскую библиотеку лагеря, очевидно, имела своим происхождением нацистские аутодафе), мне вздумалось научить одного молодого французского крестьянина, которому по выздоровлении предстояло возвращаться на работу, как можно подправлять показания термометра, аккуратно натирая капсулу со ртутью о шерстяной носок. Однако парень ответил мне, что предпочитает снова стать у своего станка, что его «жена и дети умирают с голоду в Ла-Роше, Эндр-и-Луара»; выдвинутая им причина была вдвойне абсурдной, во-первых, потому что система социального обеспечения, к тому времени отлично отработанная, позволяла ему получать ту же самую зарплату, будучи больным, и, во-вторых, — как мне стало известно потом — у него не было ни жены, ни детей. Да, он с нескрываемой надеждой ждал высадки десанта союзников, но, увы, уже слишком свыкся с положением немецкого рабочего и откровенно тосковал по своему расточному станку.

Упрямое чувство остраненности — почти экстерриториальности, — испытанное мною (быть вне всего; оказаться внутри событий лишь по воле случая, вследствие недоразумения, которое располагало скорее к улыбке, нежели к драматизации положения), меня не покидало даже ночью, когда вслед за сиренами воздушной тревоги раздавался глухой рокот бомбардировщиков, выдергивая нас из драгоценного сна и вынуждая соскакивать с коек и мчаться вон из бараков, любой из которых вскоре мог вспыхнуть ярким пламенем. Небосвод становился почти дневным из-за осветительных ракет, они медленно опускались на нас, распространяя яркий розовый свет, и на этом фоне вспыхивали белые разрывы зенитных снарядов, а сосновый лес полыхал пожарами («Здесь курят только поджигатели!») и окрашивал дымно-оранжевым огнем широкие участки горизонта.

В городах это зрелище скорее всего было не столь эффектным. А наш лагерь был усыпан догорающими фосфорными чурками, они плавились прямо у нас на глазах, словно заряды фейерверка, не загоревшиеся по неведомой причине. И даже когда свист больших бомб бросал нас лицом в скошенную траву и мы ждали грохота взрывов, которые казались совсем близкими — так ужасно сотрясалась земля, — опять и опять, вопреки всем опасностям, именно сознание того, что меня занесло сюда по ошибке, играло определяющую роль в сохранении моей жизни: я не находился в состоянии войны с этими самолетами, бомбы были нацелены не на меня, — и если мне было суждено расстаться здесь с жизнью, я все равно продолжал верить, что оказался бы лишним в списке жертв и разрушений, являясь рабочим-фантомом, по недоразумению внесенным в отчет о выпущенной продукции.

Возможно, лишь утром, по возвращении в разбитый городок, у меня возникало то ли