Романески - Ален Роб-Грийе

Сельскохозяйственном институте существовали «кружки», небольшие группы студентов, предпочитавших одни и те же развлечения. Так, имелись кружки любителей бриджа, шахмат, танцев и верховой езды. С несколькими друзьями, в число которых входил будущий живописец Бернар Дюфур, мы создали «музыкальный кружок Сельхоза». Большинство из нас было петеновцами, и однокурсники, которым нравилось считать нас коллаборационистами, называли наше объединение «группой К», впрочем, совсем по-дружески. Со вступлением в войну Соединенных Штатов и с началом трудностей у немцев на Восточном фронте количество деголлевцев возросло. Но все это не выходило за рамки умозрительного и не приводило ни к ненависти, ни к подлинному разладу между противоположными партиями.

Но вот однажды из чистого мальчишества (мне всегда доставляло удовольствие дразнить однокашников) я выкрал пачку документов, которые два студентам «англофила» собирали и с таинственным видом прятали на самом верху большой аудитории. О ужас! Это были подробные планы оборонительных сооружений Парижа! По вдруг погрустневшим физиономиям однокурсников я понял, что они играли в Сопротивление активнее — если не более действенно, — чем я думал. Удивление мое усилилось, когда мне стало ясно, что они опасались доноса. Я тут же вернул им все компрометирующие документы. Этот, с моей точки зрения, совершенно естественный поступок был вознагражден аналогичной снисходительностью, когда осенью 1944 года, в самый разгар истерии чисток, я оказался на одной студенческой скамье в продолжение двух последних лет учебы с однокурсниками-макизарами и подпольщиками.

Все студенты, родившиеся в 1922 году, получили именные повестки Службы принудительных работ лишь в конце 1943 года. Якобы заменяющая военную службу, от которой «призыв 42» был освобожден, но не предусматривающая никакой отсрочки для учащихся даже на несколько месяцев защиты дипломов, эта мобилизация гражданских лиц объяснялась необходимостью «сменить» наше воинство и направляла их на работы в Германию, где за каждого из нас отпускалось на волю по одному французскому военному, проведшему в плену не менее трех лет.

Поверили ли мы этому? Скорее всего — мало. Что бы там ни было, это представляло собой незамысловатую ловушку для простаков. Но старый маршал нас просил. В газетах можно было увидеть нравоучительные фотографии, на которых изображались солдатские семьи, встречающие со слезами на глазах отцов и супругов, возвращенных родным очагам после столь долгого отсутствия. Сверх того нам обещали работу в сельском хозяйстве, где места освободились после недавнего отъезда на родину наших солдат. Так что мы могли рассматривать это вынужденное пребывание в Германии как стажировку подобную той, что у нас была в предыдущем году на французских фермах в промежутке между экзаменами и началом нового учебного года. Чтобы нас уговорить, в главную аудиторию, где были собраны два курса, явился сам ректор института. Вспоминаю, что он нам тогда пел: «Юноши, поезжайте в Германию! Вы познакомитесь с великой страной!» После освобождения он оказался ветераном Сопротивления и без проблем сохранил свой пост и так же, без тени смущения, нас приветствовал в Сельхозе соответствующей обстоятельствам речью.

Члены «группы К», разумеется, уговорам поддались. Впрочем, как и многие другие. Увильнуть прежде всего удалось тем, у кого имелись тесные связи с деревней и, соответственно, — надежда найти в сельских районах подходящие условия для полуподпольного существования. Нам, завербованным, в обмен на послушание выдали по железнодорожному билету до Баварии, по паре новых сабо, надевавшихся поверх ботинок, по коробке сардин в масле и по входному билету на концерт Эдит Пиаф в одном из огромных парижских залов… Мы ехали сменять пленных, Пиаф пела для нас, Петен улыбался в свои седые усы… Я надел сабо, отнес сардины маме и, как пай-мальчик, отсидел концерт крохотной и патетичной Эдит Пиаф, певшей где-то там, внизу, за несметными рядами кресел, заполненных мобконтингентом, приготовленным к отправке.

Вместе с другими сельхозниками и гриньонцами я в конце концов очутился в Нюрнберге, городе Ганса Сакса и мейстерзингеров, в качестве токаря на одном из заводов, изготовляющих тяжелое вооружение, в частности знаменитые танки «пантера». Однако в течение первых двух месяцев обучения мы были, можно сказать, почти что на каникулах. Рабочий день начинался для нас в полдень, и утреннее время мы проводили в сосновом бору или на лугах, окружавших лагерь. Благодаря продуктам, более или менее регулярно присылаемым родителями, мы имели возможность играть в поваров, готовя себе обеды на небольших печурках под открытым небом возле бараков. На заводе теоретические уроки заключались в преподавании основ математики, что скорее касалось наших югославских товарищей, уровень знаний которых в данной области не очень совпадал с уровнем студентов технического вуза. Наш инструктор, турок по национальности (лингвистический дар которого предопределил ту смесь, какую представлял собой класс), разговаривал с нами на наречии столь удивительном — напрямую скалькированном с грамматических структур немецкого языка и усугубленном лексикой, где доминировали в той или иной степени галлизированные немецкие слова, — что мы не всегда были способны определить, в какой момент он переходил с французского на сербско-хорватский. На наше счастье, некоторые фразы ежедневно повторялись в неизменном виде, и мы в конечном счете научились понимать их функцию.

Вот, например, что собой представляло начало объяснения, как работать на автоматическом токарном станке: «Первое, нормальное, что вы делаете? Та, мʼсье, вы получаете материал в патэн-футр…» Это надо было понимать так: «Прежде всего надо закрепить деталь в патроне станка». Патрон станка по-немецки — Patten-Futter, что касается глагола «получать» (bekommen), который в разговорной речи играет роль затычки ко всякой бочке, подобно глаголу to check в языке американском, то наш профессор пользовался им столь широко по причине элементарной бедности словарного запаса.

Но очень скоро, устав от нашего насмешливого непонимания, он переключался на сербскую половину аудитории. Ключевой фразой, извещавшей нас об окончании урока на «французском» языке, было следующее словосочетание: «Та, м'сье, беритесь за приват работу». Оно означало разрешение продолжать, теперь уже совершенно спокойно, писание писем домой. (Эпистолы мои, длинные и подробные, должно быть, тоже покоятся на низком керангофском чердаке — где в дождливые дни мы, дети, особенно любили играть, — в компании нежных и недоступных для прочтения ежедневных отчетов, которые раз в сутки мой отец посылал маме в периоды их временных разлук, сезонных или неурочных, а также рядом с самыми старыми и редкими посланиями — почтовые дни в конце прошлого столетия были на флоте редки, — отправлявшимися дедушкой Каню из Китая, Тонкина или Вальпараисо.)

Вскоре сигнал Akotomaserbé заставлял просыпаться другой фланг зала. Однако предложение «Слушайте меня, сербы!», сказанное по-французски, вынуждало нас подозревать, что беседа опять пойдет на нашем языке. Никогда не быть уверенным в правильном понимании происходящего, постоянно строить догадки, предполагать,