Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола - Андрей Шляхов

Вертинскому новые порядки пришлись не по душе — «Черный Пьеро» не смог ужиться с «красными арлекинами».

Все началось с романса «То, что я должен сказать», написанного под впечатлением гибели трехсот московских юнкеров. Это одна из самых известных песен Вертинского.

Я не знаю, зачем и кому это нужно,Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,Только так беспощадно, так зло и ненужноОпустили их в Вечный Покой!Осторожные зрители молча кутались в шубы,И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священника обручальным кольцом.Закидали их елками, замесили их грязьюИ пошли по домам — под шумок толковать,Что пора положить бы уж конец безобразью,Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.И никто не додумался просто стать на колениИ сказать этим мальчикам, что в бездарной странеДаже светлые подвиги — это только ступениВ бесконечные пропасти — к недоступной Весне!

Вертинского вызвали в ЧК. «Вы же не можете запретить мне их жалеть!» — говорил он в свое оправдание. «Надо будет — и дышать запретим!» — услышал в ответ. Этого хватило для того, чтобы сделать правильные выводы. Вертинский бежал на Юг и до конца 1919 года гастролировал по «белой» России, выступая перед офицерами и солдатами Добровольческой армии. В конце концов, на борту парохода «Великий князь Александр Михайлович» он покинул Россию и перебрался в Константинополь.

Затем были Румыния, Польша, Германия, Австрия, Франция, Бельгия… Чтобы выжить, Вертинский много выступал, выступал где придется, лишь бы немного заработать.

Дольше всего, почти десять лет, с 1925 по 1934 год Александр Вертинский прожил во Франции, о которой отзывался так: «Моя Франция — это один Париж, зато один Париж — это вся Франция! Я любил Францию искренне, как всякий, кто долго жил в ней. Париж нельзя было не любить, как нельзя было его забыть или предпочесть ему другой город. Нигде за границей русские не чувствовали себя так легко и свободно. Это был город, где свобода человеческой личности уважается… Да, Париж… это родина моего духа!» В Париже Александр Вертинский пережил расцвет своей творческой деятельности.

Из Европы судьба забросила Вертинского в Америку, где он пользовался определенным успехом. Однако для вящей славы ему нужно было начать петь на английском языке. Вертинский же мог петь только на русском. «Чтобы понять нюансы моих песен и переживать их, — сказал он однажды, — необходимо знание русского языка… Я буквально ощущаю каждое слово на вкус и когда пою его, то беру все, что можно от него взять. В этом основа и исток моего искусства».

В поисках большой русской аудитории Вертинский отправился в Шанхай, где прожил восемь лет. «Всегда элегантный (умел носить вещи, к тому же рост, фигура, манеры), — вспоминала писательница Наталья Ильина, познакомившаяся с артистом в Шанхае, — аккуратный, подтянутый (ботинки начищены, платки и воротнички белоснежны), внешне на представителя богемы не похож совершенно. А по характеру — богема, актер. Капризами, частыми сменами настроений, способностью быстро зажигаться и столь же быстро гаснуть напоминал мне Корнакову (Екатерина Корнакова, бывшая актриса Московского Художественного театра, вместе с мужем эмигрировавшая в Шанхай после революции. — А. Ш.). И так же, как она, цены деньгам не знал, были — разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было — мрачнел, сидел без них… Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал (хотя и впадал иногда в мнительность!) и всегда был готов поделиться с теми, кто беднее его…» Стремление помогать бедным было у него в крови, от отца.

«Отработав в прокуренном кабаре среди танцующих пар, — вспоминала Ильина, — он шел в смежный ресторанный зал и коротал там время с друзьями, а иногда и вовсе незнакомыми людьми, наперебой приглашавшими его за свой столик. Потом он нередко ехал в другое кабаре. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, которую вел Вертинский в Шанхае».

Весной 1940 года на пасхальный вечер в шанхайское кабаре «Ренессанс» пришла с друзьями семнадцатилетняя Лидия Циргвава, зеленоглазая красавица. Ее дед и бабушка осели в Китае во время строительства Китайско-Восточной железной дороги. Отец Лидии, Владимир Константинович Циргвава, служил в правлении КВЖД и даже имел советское подданство. Он скоропостижно скончался, когда Лидии было всего десять лет, и девочку воспитывала мать. Род Циргвава был старинным грузинским, а если точнее — мегрельским княжеским родом. Циргвава состояли в родстве с Дадиани, владетельными князьями Мегрелии.

«Однажды в пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского, — спустя много лет вспоминала Лидия Владимировна. — До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда лично с ним не встречалась.

„Так он же сегодня выступает в „Ренессансе“, — вспомнила моя приятельница Галя. — Давайте поедем его слушать!“ И мы приехали в кабаре „Ренессанс“.

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист, и рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул взглядом притихший зал и запел.

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться — всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждые слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

Я знаю, даже кораблямНеобходима пристань.Но не таким, как мы! Не нам,Бродягам и артистам!

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме… жалости. Да, да, жалости! Другого слова не подберу. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

И всю свою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Готова отдать — с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале „Ренессанса“. Так же точно, как и семнадцать лет спустя, в тот мартовский день, когда в Доме эстрады стояла с нашими девочками у его гроба…