Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман

создавали масштаб, но сжимали пейзажи необъятного океана в нечто двумерное, неспособное подчеркнуть малые габариты судна.

Стремительный, опасный на вид поток внезапно исчезал – и ему на смену приходила пустота открытых вод, смущая и насылая на ум зрителя морок. Нью-Брайтон-Тауэр[22] – вещь, похоже, сильно превосходящая размерами любой свой южный аналог, – стояла на берегу реки, словно стойка футбольных ворот, другая сторона которых была скрыта от Карфакса надстройкой корабля. Он, казалось, помнил, что в этом здании Грэнвилл Банток[23] боролся с мещанством и мертвым грузом былых страданий, которые капают, как дождь над Мерси, на умы всех художников. Карфакс был не из тех, кто смог бы жить на берегу, как Уитмен, – одни только погодные условия Ливерпуля отвращали от этой мысли, – или даже как Гоген, плохо кончивший на своем райском острове. Но он подозревал, что его собственная унылая карьера в министерстве иностранных дел уже настолько отрезвила и обесцветила его ум, что музыка и живопись, ставшие теперь лишь «хобби», вряд ли смогли бы отразить для него ту великую радость освобождения – которая одна, по его разумению, и делала достойными внимания искусство и саму жизнь. Карфакс воспринимал все хорошее только через призму «освобождения» от чего-то. Красота, долг… пусть кто угодно сейчас созерцает этот вид – они, отягощенные прошлым, великолепие воспринимают как какую-нибудь безвкусицу. Впрочем, любое здание, построенное не в согласии с традицией, быстро теряет красоту, полезность и почет – как и человеческое тело.

«Однако сама влажность воздуха иногда придает пейзажу удивительную глубину цвета», – прочитал Карфакс в своем путеводителе. Стекло, через которое он видел мир во время плавания в то утро, одаряло его этой радужно-водянистой мимолетной благодатью – все в ограненном иллюминаторе казалось подчеркнуто ярким, последним островком жизни в море неопределенности. Вот почему Карфаксу пришла на ум та картина. Она была круглая – как иллюминатор; такой формат был характерен для живописи итальянского Ренессанса. Требовалось особое мастерство, чтобы вписать в нее многофигурную композицию.

Сквозь это неожиданное сочетание дождя, тумана и ветра, характерное для климата побережий Мерси, Карфакс наблюдал, как пятнадцатифутовые ливерпульские птицы[24] на вершине огромного здания исчезают в движущихся облаках – то есть в родной стихии. Но эти выставленные на всеобщее обозрение экземпляры неспособны были преодолеть фронт послештормовых туч – равно как и людские надежды. Он вспомнил, что пятнадцать лет назад спешно отправился третьим классом в Ливерпуль в поисках красивой актрисы водевиля, тогда выступавшей в этом городе в Шекспировском театре. Страсть, как он, казалось, помнил, была в ту пору чем-то таким, что нельзя было оставить в дешевом синтетическом чемодане в гардеробе на вокзале. Судно стало крениться до такой степени, что многие из его соседей напомнили о себе взволнованным гулом, и Карфакс задавался вопросом, имеют ли свойство несчастье или дурнота взаимно усиливать друг друга: сильнее ли людей тошнит, когда они несчастны?

К тому времени, как они приблизились к Бар-Лайт – конечной точке длинной двойной серии буев, ведущей суда из Ливерпуля к бездонному подводному каньону, охватившему и северную, и южную части Ирландского моря, – Карфакс заметил, что никто не вышел на палубу полюбоваться видом, кроме него. Да и для него хорошей обзорной позиции, увы, не нашлось – усевшись на одинокий раскладной стул на корме, он, запахнув пальто, наблюдал, как команда отправляет за борт судовой лаг[25] на веревке, фиксируя пройденное расстояние. Холод и сырость царили на палубе, но ему они казались терпимыми. Карфакс задавался про себя вопросом, каково это – оказаться в шторм за бортом, чтобы вся жизнь пронеслась пред взором как некое достойное спасения видение, и потом, доплыв до берега, сушить мокрую одежду на слабом, разожженном при помощи трута огне; или, допустим, болтаться по морю в открытой шлюпке с незнакомцами, пережившими кораблекрушение, мочалить ужасную солонину и моряцкие сухари… Да ведь расскажешь кому о таком – даже близкие друзья в силу неминуемых социально-практических обстоятельств выслушают без интереса, может, плечами пожмут.

Однако, чем дальше оставался английский берег с его скверно выкрашенными домами и угрюмыми типами, толкающимися в метро, тем больше признаков оживления с некоторой оторопью наблюдал вокруг себя Карфакс. Попутчики выносили на палубу шезлонги, кто-то уронил ему на голову столбик сигаретного пепла с верхней палубы. Откуда-то с другого конца судна донесся запах жареных рыбы и картошки по-ливерпульски, у кого-то ожил транзисторный радиоприемник, игравший популярные мелодии типа тех, какие Карфакс во дни былые сам сочинял и продавал за небольшие деньги – в эфире такой «музыкальный продукт», как правило, надолго не задерживался, потому что его было много, и один мотив до одури напоминал другой. Куда интереснее было слушать обрывки разговоров:

– …понятия не имеет, насколько некрасива, и, конечно, никто ей об этом не скажет в лицо, – говорит очевидно уродливая дама лет сорока пяти своей собеседнице примерно того же склада.

– …коммунизм дает рабочим возможность работать! – с чувством произнес мужчина в плаще, чьи тонкие бесцветные волосы слишком рано начали редеть.

– …поэтому я сказала, что отдам ей его, если она пообещает покрасить его в зеленый цвет, – втолковывала дородная матрона своему скучающему и несчастному с виду мужу.

– …если обеспечить заказы, я позабочусь о производстве. Уж на меня в этом вопросе можно положиться. Я знаю, как обращаться с этим чертовым правительством…

– …в конце концов я стал ее раздевать – ну, она, конечно, тут же ломаться начала, – говорящий отвернулся от собеседника и злорадно рассмеялся, прежде чем возобновить свое прежнее доверительное бормотание.

– …нет у мира надежды, кроме масштабного возрождения истинного христианства, – сказал с серьезным видом некий важный мужчина. Очевидно, он обращался к целому ряду слушателей. – Истинного христианства, – повторил он с нажимом.

– Гляди-ка, Роланд! Морская свинья[26]! – крикнула женщина лет тридцати своему сыну – тоном человека, всяко стремящегося направлять ребенка в период его формирования, а не доминировать над ним.

Вскоре прозвенел звонок к первому обеду, и толкучка пассажиров вокруг Карфакса стала рассасываться: одни спускались вниз, другие разворачивали промасленные бумажные пакеты и силились защитить их содержимое от порывов соленого ветра. Чайки, готовые следовать за судном хоть на край света, направляйся оно туда, снизились к палубе и начали вести себя куда более уверенно. Карфакс вспомнил, что, согласно Сапфо[27], души умерших превращаются в белых птиц, парящих под ярким солнцем над высокими скалами; вспомнил и то, как одним солнечным днем прогуливался по Фрешуотер-Даун и желал, чтобы его собственная душа, окрылившись, отделилась от тела и унеслась куда-то, где всегда тепло,