Любовь и пепел - Пола Маклейн

смотреть в темные окна, думая об Амелии Эрхарт[9]. Все следили за ее полетом, отмечая маршрут в заголовках ежедневных газет, и представляли, каково это быть свободными. А потом она пропала, радиосигналы поначалу были слабыми и прерывистыми, а затем исчезли вовсе. Президент Рузвельт пошел на неслыханные расходы и отправил на поиски половину Военно-морских сил США. Но пока все было тщетно: казалось, что море или небеса разверзлись и поглотили ее.

Это окончательно выбило у меня почву из-под ног и заставило чувствовать себя ужасно одинокой. И вспоминать Испанию еще острее. Все в этом мире, включая меня, может исчезнуть, если рядом нет людей, которые по-настоящему тебя понимают. Они встретятся на твоем пути в нужный момент, даже если жизнь будет жуткой и мрачной. Узнают тебя, даже если ты сам перестанешь узнавать себя в зеркале.

Мы решили, что восьмого июля покажем фильм Рузвельтам. Договорились встретиться на Пенсильванском вокзале в Ньюарке. Я приехала первой и ждала под сводчатым потолком, выложенным голубой плиткой, чувствуя одновременно и возбуждение и раздражение. Когда приехали мальчики, сначала Ивенс, а потом Эрнест, я попыталась замаскировать свою нервозность шутками о еде в Белом доме. Смеялась, что нам понадобится целая куча контрабандных бутербродов. Когда мы сели в поезд, я, дурачась, изобразила, что засунула один в ботинок. Без умолку болтала о том, как великолепна миссис Рузвельт во всех отношениях, кроме планирования меню. Никак не могла перестать шутить, потому что понимала, что если остановлюсь, то могу разрыдаться.

В тот вечер мы поужинали сквобом, который напоминал подошву, безвкусным молочным супом неизвестного происхождения и салатом, обильно сдобренным влажными ломтиками ананаса. Мы с Эрнестом ни разу не остались наедине, чему я была очень рада. Мне никак не удавалось понять, что нужно чувствовать, говорить и желать.

Фильм отлично отвлекал от этих мыслей. Президент и миссис Рузвельт казались очень заинтересованными, они задавали вдумчивые, проницательные вопросы о нашем пребывании в Мадриде, как и Гарри Хопкинс, которого я не видела много лет. Все они согласились, что фильм получился по-настоящему сильным и полезным. Единственный их совет заключался в том, чтобы повествование было менее сдержанным. Они ждали сильной антифашистской пропаганды и не видели смысла в художественных изысках. Но поскольку фильм уже был доделан, пламенную речь можно было произнести для аудитории перед показом.

Ивенс был рад, что все прошло так гладко. Нас всех пригласили остаться на ночь, и пока Ивенс и Эрнест допоздна корпели над речью, я постучала в дверь миссис Рузвельт.

— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал я, усаживаясь в одно из ее спартанских кресел. — Вы с президентом были очень добры к моим друзьям.

Она посмотрела на меня, и ее взгляд пронзил меня раньше, чем слова:

— Надеюсь, ты не потеряешь голову. Хемингуэй кажется сложным человеком.

Я хотела было возразить или солгать, но она легко увидела то, что я изо всех сил старалась скрыть даже от самой себя.

— Он такой. Я не питаю никаких иллюзий относительно него, если вас это беспокоит. Да и как я могу? Но когда рядом кто-то вроде него, особенный, гений, а ты нет, это оставляет пустоту внутри, не правда ли?

— Возможно. Но никто другой не сможет заполнить ее. Ты же понимаешь это, правда? — Она внимательно посмотрела на меня, а затем опустила взгляд. — Должно быть, я говорю, как твоя мать.

— Я всегда рада узнать ваше мнение… И вы это знаете. Вы очень проницательны.

— Не во всем. — На ее письменном столе стояла баночка, из которой она достала немного вазелина и начала втирать в руки. Миссис Рузвельт была очень закрытым человеком и никогда бы не стала обсуждать свою личную жизнь, но всегда ходили слухи о президенте и его женщинах. Его секретарша, ее секретарша, иностранные принцессы, дальние родственницы. Если хотя бы половина из этих романов была правдой, то она, должно быть, испытывала ужасный стыд и чувствовала полное поражение. Пережить такое непросто, это изменило ее. То, что было между ней и Ф. Д., стало просто партнерством, а не браком. Не любовью.

— Я совсем ничего не знаю о браке, — попыталась я объяснить. Мне было важно, чтобы она правильно поняла меня и мои намерения. — Эрнест женат. И здесь нет скалы, с которой я могла бы сброситься, если бы захотела. Но мне этого и не хочется.

— Как я могу судить тебя? Каждый должен сам сделать свой выбор, а затем найти способ жить с ним. И если не получается, то это признак того, что пора что-то менять.

Я поблагодарила ее за совет и пожелала спокойной ночи. А позже засиделась допоздна в своей комнате, делая вид, что читаю, хотя на самом деле просто смотрела на тени на стене. Она сказала, что никто другой не сможет заполнить пустоту внутри нас самих. Наверное, так и есть, но, может быть, она просто устала от бесконечных попыток. Ее сердце было разбито, хоть она и скрывала это от других. И потом, когда миссис Рузвельт сказала про принятие своего выбора, я почувствовала, что она делится со мной чем-то очень сокровенным, тайной печалью, сожалением. Она была сильнее меня в сотню раз, она — самая сильная женщина из всех, которых я когда-либо знала, настоящая, с чувством собственного достоинства. Но спала эта женщина в одиночестве.

На следующее утро Эрнест и Ивенс отправились в Голливуд, чтобы показать фильм там, где был шанс привлечь внимание, а я поехала в Коннектикут, чтобы работать над романом о войне, с героиней, очень похожей на меня, но с более мудрым сердцем. Но, прежде чем я успела приступить к книге, редактор из «Колльерс» сообщил новость: они решили опубликовать статью, которую я написала в Мадриде. Теперь миллионы людей прочтут ее и увидят то, что видела я.

Той ночью, полная восторга, я позвонила маме, ошущая каждой клеточкой своего тела, что наконец-то спасена.

— Теперь ты настоящая журналистка, — сказала она.

— Да! Еще они пообещали рассмотреть и другие статьи, если я захочу вернуться и снова писать от их имени.

— Ты хочешь вернуться?

Я услышала отчаяние в ее голосе и поспешила добавить:

— Если бы ты только знала, что это за люди! Как храбро они сражаются и как трудятся вместе! Такой войны еще не было прежде. Я должна быть там.

— Ты поедешь одна?

Я не рассказывала ей о нас с Эрнестом, но его имя было в каждом письме, отправленном из Испании, а мама была очень догадливой.

— Пока не знаю.

— Что ж, делай