Любовь и пепел - Пола Маклейн

с ней. Но поражение смешалось с мгновениями невероятного счастья, чувством, что тебя видят и понимают. Ты не потерян. Может быть, будущего нет, вообще никакого, и время сжалось в один незабываемый момент. Возможно, это единственная версия вечности, к которой стоит стремиться.

Что бы ни случилось дальше, Эрнест, Мадрид и эта ужасная, эта удивительная война слились воедино во мне, стали частью моей жизни.

Я не хотела удерживать их и не могла. Но все равно они принадлежали мне.

Глава 26

Теруэль был самой холодной провинцией в Испании — снег валил со всех сторон, а ветер завывал, как раненый зверь. Выглядывая из-за нагромождения валунов, холодных, как сталь, Эрнест вместе с Мэттьюсом и Делмером, пригнувшись, наблюдали за нападением лоялистов. Первой мишенью была Муэла — «Зуб» — неровный и странного вида холм за пределами деревни. Усыпанный минами и танковыми ловушками, он был окружен с флангов войсками националистов. Оставалось лишь надеяться, что ненадолго.

Это было внезапное нападение лоялистов, хотя на самом деле назревало оно уже давно. И в такую бурю вряд ли закончится быстро. Было так холодно, что время от времени, пока этот мучительный штурм продолжался, им приходилось нырять в вагон в заброшенном туннеле, чтобы глотнуть бренди и немного отогреть руки. Там, без холодного ветра, было почти сносно. А еще в вагоне лежал мешок с замороженными апельсинами, которые, чтобы съесть, нужно было подержать над открытым огнем, пока они не размягчатся. Потом, вернувшись на гребень и заняв свои позиции, можно было уловить аромат цитрусового масла на руках и вкус апельсинового сока на языке. И это было почти так же хорошо, как бренди.

На четвертый день наступления лоялисты наконец освободили Теруэль. Эрнеста вместе с Мэттьюсом и Делмером доставили в деревню в конвое танков и грузовиков. Он никогда раньше не видел капитуляции и поначалу не нашел в ней ничего схожего с победой. В городе люди медленно выходили из своих домов, они выглядели смущенными и испуганными, но, когда до них дошло, что их не застрелят, начали хлопать солдат по спине. Пожилая женщина достала керамический кувшин, наполненный терпкой самодельной риохой, и стала разливать по всем пустым чашкам, улыбаясь беззубым ртом.

После капитуляции Эрнест отправился в Барселону на рождественский ужин с Марти. Она отплывала домой на следующий день, и он понятия не имел, что ей сказать. Все, что могли, они уже сказали друг другу, и ничто не могло смягчить тот факт, что они расстаются, возможно, навсегда. Эрнест обнял ее, запустил руку в волосы, вдыхая их запах, и очень тихо попрощался, уткнувшись ей в шею. Он сказал это раз пять или шесть, но все же и этого было мало, чтобы по-настоящему с ней проститься.

Неделю спустя в Париже, по дороге домой, он узнал, что Файф ждет его в отеле «Элисис». На улице бушевала метель, почти такая же сильная, как в Теруэле, и Файф, проведя там уже несколько дней и посылая телеграмму за телеграммой в Мадрид, где, по ее мнению, он находился, нервничала и переживала все больше и больше. Только заглянув ей в глаза, он сразу понял, зачем она приехала. У многих людей, проезжавших через Мадрид по пути в Нью-Йорк, были длинные языки и маленькая совесть. Она, без сомнения, слышала сплетни. Хотя неважно, кто проговорился, важно, что она все знала, и теперь его ждала битва, в которой он вынужден участвовать не по своей инициативе. На самом деле битва началась раньше, когда она, всю дорогу думая о том, как встретится с ним лицом к лицу, раскалилась до предела. Файф хотела знать, сознается ли он. Если нет, она бросится с балкона.

Эрнест стоял у кровати, когда Файф начала угрожать. Он смотрел, как она распахнула стеклянные двери и в одних чулках взобралась на чугунные перила. Снег падал густо и быстро, цепляясь за ее темные волосы. В глазах читались боль и безумие, а он чувствовал себя одновременно и загнанным в угол, и сломленным. Эрнест не думал, что она действительно прыгнет, но кто знает, на что способен человек, когда он на пределе. Разве его собственная жизнь не была тому подтверждением?

Файф долго стояла, пошатываясь. Не плакала, не говорила больше ничего ужасного, просто ждала его действий. Они противостояли друг другу секунды или годы, но в любом случае он осознал, что должен врать. Эрнест клялся, что Файф все не так поняла, что все это сплетни, а девушка, о которой шла речь, была всего лишь другом, товарищем по окопу.

— Товарищ по окопу? — Файф усмехнулась. — Думаешь, я не знаю, о ком мы говорим? Она слишком молода для тебя. К тому же, по моему мнению, она бездарна.

Он вспомнил тот вечер на Уайтхед-стрит, когда они все вместе сидели в саду и болтали за выпивкой. Это как будто были совсем другие люди, не имеющие ничего общего с настоящим моментом. Он упорно стоял на своей лжи. И медленно, хотя ее взгляд так и не смягчился, она слезла с перил и ушла в ванную. Умылась, переоделась и вышла оттуда спокойная, как ребенок, затем забралась под одеяло и заснула.

Следующий день был напряженным, а за ним еще один. Эрнест паршиво себя чувствовал и пошел к врачу, который сказал, что он не в лучшем состоянии и его печень тоже и что нужно прекратить пить вообще или хотя бы наполовину сократить количество выпивки. Врач выписал ему что-то под названием «Хофитол», который на вкус был адски горьким, но должен был помочь очиститься, и какой-то «Драйнохол», который был еще хуже. Почему-то Файф решила поверить ему, по крайней мере, сделала вид. Что бы она ни думала, они провели в Париже двенадцать дней в абсолютно молчаливом затишье, а после, несмотря на непогоду, отплыли домой на «Грипсхольме». По иронии судьбы это был тот самый корабль, на котором они отправились в Африку четыре года назад. Все теперь было совсем иным, особенно у него в душе.

В каюте морская болезнь приковала Файф к кровати, он же наверху, на палубе, позволил ветру прижать себя к поручням, а соленым брызгам хлестать по лицу. Эрнест размышлял, как выбраться из этой передряги. Или хотя бы как пережить ночь, ведь единственное, что могло помочь, это выпивка, стаканов шесть.

Теория о том, что Бог никогда не дает тебе больше, чем ты можешь вынести, была самой бессмысленной из всех, что он когда-либо слышал. Если бы он был умен, то просто