Любовь и пепел - Пола Маклейн

я смогла начать отчет. Выполняя задание, я столкнулась с такими вещами, о существовании которых даже не подозревала, но и они были лишь каплей в море человеческих страданий. Как можно писать об Алисе и ее утке, не впадая в отчаяние? О девушке с платком на голове, о сифилитических младенцах, у которых нет никаких шансов? Конечно, отчаяние никому не поможет. Я понимала: чтобы что-то изменить, FERA и Гарри Хопкинс должны узнать именно то, что видела я, не больше и не меньше. Мне нужно научиться работать как фотокамера: хладнокровно и объективно. Один снимок — одно предложение.

Когда я в Вашингтоне передала отчеты Хопкинсу, он устроил мне встречу с Элеонорой Рузвельт. Когда-то вместе с моей мамой она работала над социальными проблемами, и я ею всегда восхищалась на расстоянии. Я с такой страстью пересказывала ей увиденное, что удивительно, как она меня не вышвырнула. Но она слушала, по-настоящему слушала и задавала умные вопросы, ее ручка бегала вдоль листа, пока она делала записи. На ней было темное мешковатое платье, седеющие волосы кое-где выбились из прически. Возраст плохо сказывался на внешности. В ней исчезла стать, зубы стали неровными, но я никогда не видела никого красивее. Дело было в благородстве, которое чувствовалось в ней, несмотря ни на что.

Спустя несколько месяцев я снова приехала в Вашингтон. Меня только что уволили за подстрекательство к восстанию против нечестного подрядчика горстки шахтеров в Айдахо. Они разбили все окна в офисе FERA, и меня отправили паковать вещи. Но Рузвельты решили, что я поступила правильно, и предложили на время остаться в Белом доме.

Меня поселили в простенькую комнату с узкой, обитой ситцем кроватью и шатким угловым столиком. Миссис Рузвельт была настолько чувствительна к бедственному положению страны, что предпочла бы переломать себе руки, чем жить в роскоши, в то время как другие страдают. Еда была простой, в основном консервированной. Вино подавали редко, да и то глоточек, а более крепкий алкоголь — никогда. Но президент иногда уводил более либеральных и веселых гостей в гардеробную, чтобы угостить их одним из своих убийственных мартини и хорошей шуткой. Он считал меня очаровательной и забавной, похожей, наверное, на выдрессированного пекинеса, а миссис Рузвельт любила расспрашивать меня о новостях и узнавать «мнение молодого поколения» о стране.

Она мне нравилась. Точнее, я почти сразу полюбила ее. Никогда не встречала никого такого же доброго, смиренного и неустанно заботящегося о других. Иногда миссис Рузвельт позволяла мне помогать ей отвечать на письма, которые часто были довольно интересными, а иногда душераздирающими. Люди просили ее о помощи, когда не знали, к кому еще обратиться. Например, было письмо от молодого человека из Миннесоты, потерявшего руку на охоте и больше не способного заботиться о своих братьях и сестрах. У них не было подходящей одежды для школы, и они отчаянно нуждались в лошади. Получится ли у нее найти хотя бы одну для них?

Я примостилась на стуле рядом с ее письменным столом из вишневого дерева. Миссис Рузвельт, в бесформенном голубом платье, сидела, склонившись над письмом. Ее руки, очень сильные, красивые — самая прекрасная часть ее тела, — сжимали листок.

— Вы дадите им лошадь?

— Попробую найти кого-то, кто поможет. Можно хотя бы попытаться. Прекрасное письмо. Сколько же времени ему потребовалось, чтобы написать его.

Я смотрела на нее с восхищением, как и всегда, когда оказывалась рядом. В миссис Рузвельт жил никогда не угасающий свет, подпитываемый порядочностью и мудростью. Она помогала мне становиться лучше.

— Я подумываю над тем, чтобы проработать некоторые из отчетов и сосредоточиться на характерах этих людей, — сказала я ей. — Если я напишу рассказ или роман, они могут стать настоящими, живыми героями, а не цифрами и отметками на каком-нибудь графике, который никто не увидит. Я хочу помочь им. Во всяком случае, хочу попробовать, и это мой способ.

— Ты хочешь помочь им, — повторила она, глядя на меня своими ясными, голубыми глазами, которые могли быть и застенчивыми, и полными одиночества, но в то же время стальными и пугающими. Я знала, что она никогда не согласится на то, чего ей самой не нужно.

— Да, хочу.

— Тогда ты поможешь.

Вскоре после этого я покинула Белый дом и отправилась в дом Филдса в Коннектикуте. Это решение сильно потрясло мою семью. Но шанс поработать не отвлекаясь того стоил. Каждый день в течение следующих четырех месяцев, пока падал снег, росли, а потом, с приходом весны, таяли сугробы, я писала, вдохновленная совершенно новым взглядом на литературный труд. Мне пришло в голову, что причина, по которой «Безумная погоня» провалилась в коммерческом плане, была той же самой, по которой мой отец презирал ее. А именно: выбор темы. Теперь я поняла, что персонажи были не просто «взбалмошными». Они были банальными и самовлюбленными. Кому помогла эта книга? Никому! Новая же идея была чем-то совершенно другим: она не имела ничего общего с эго или самомнением, а также с Мартой Геллхорн. В тот раз я была лишь неопалимой купиной[7].

Я очень гордилась второй книгой, которая хорошо продавалась и получала отличные отзывы. Элеонора Рузвельт дважды написала о ней в своей колонке «Мой день», назвав ее «прекрасной» и «полезной». Единственное, о чем я жалела: что отец не дожил до моего искупления. Мне хотелось почувствовать его гордость и одобрение, хотя я и понимала, что это невозможно. Наверное, именно поэтому вектор сместился и указывал на других людей: Мэттьюса. Джинни Коулз. Тома Делмера и Эрнеста. Я хотела, чтобы они уважали меня как писательницу. Но больше всего на свете я хотела уважать себя сама.

Мне не хватало той святости, которая была в Коннектикуте, — тогда получилось слиться с персонажами. Алиса в своей печальной кухне соединилась со всеми другими девочками, которых я встретила, чтобы стать Руби. И хотя я изменила детали и додумала то, чего не могла знать, вся правда осталась.

Помнила ли я, как гореть? Могла ли повторить это снова ради убитого мальчика? Ради Мадрида?

Да.

Глава 21

Я проснулась в номере Эрнеста под утро, откинула одеяло, отвернулась и начала одеваться, а он, приподнявшись на локте, наблюдал за мной.

— Уходишь работать, да? Ты пишешь что-то? Я хотел бы посмотреть.

— Пока мне немного страшно показывать.

— Да?

— Мне слишком нравится. Выходит нечто совершенно новое. Как будто я что-то преодолела. Не знаю, как объяснить.

— Покажи мне.

— Я могу. Но вдруг ошибаюсь и на самом деле получается ужасно? Что тогда?