Кофемолка - Михаил Идов

В субботу к нам забрел обрюзгший обыватель с испещренным логотипами пластиковым стаканчиком Джоева пой ла и попросился в туалет. «Вам, полагаю, нужно место, чтобы избавиться от этого», — улыбнулась Нина, показывая на стаканчик (я услышал эту историю в воскресенье в пересказе Рады). К понедельнику наш запас задиристых ответов иссяк. Я был готов к худшему, но не думал, что перемена будет настолько внезапной и наглядной: мы потеряли половину оборота за одну неделю. Я выстроил оптимистическую теорию, что наше положение вот-вот поправят вернувшиеся из Хэмптонов дачники. Следующая неделя ее опровергла.

Так как поток посетителей продолжал истощаться — ручеек, протекающий кран, китайская пытка, — у нас появилась новая проблема: чем занять себя во время бесконечных периодов бездействия. Неожиданный избыток времени сбивал с толку. Вселенная, которая обычно брала время у нас с рук по приемлемой расценке, вдруг разгрузила целый самосвал этого добра у нашей двери и потребовала возврата денег. После суетного лета мы купались во времени. Его было некуда девать. Час: теперь с двадцатью дополнительными минутами!

Я принес в кафе свой «Мак» с монитором на гусиной шее [61] и установил его на прилавке рядом с кассой, убедив себя, что буду пользоваться им для бухгалтерского учета и даже иногда пописывать. Вращающийся экран был виден посетителям, поэтому в моменты затишья он переключался на галерею аппетитных слайдов: корзинка новорожденных круассанов, нежащихся в маслянистом свете; капля капучинной пены с коричневой кромкой, спускающаяся по белому боку чашки. Впоследствии я стал проводить большую часть своей смены, уставившись на эти фотографии. Картинки успокоительно плыли и растворялись друг в друге, и мозг мой был чище, чем у медитирующего монаха, и пустее, чем комната передо мной. Все, кто просидел хоть день под флуоресцентным офисным освещением, знают, что стазис изнуряет гораздо сильнее суеты. По-настоящему заниматься чем-то, обнаружил я, можно, только когда ты занят чем-то еще.

Унаследовав сокровищницу гиперобесцененного, никчемного времени, сперва мы пытались хотя бы потратить его с достоинством. Я временно превратился в страстного поклонника кроссвордов в «Таймс». Отдельные кроссворды не так уж мне нравились, но меня завораживал еженедельный оборот их метацикла, неумолимый марш от ленивой разминки извилин до воскресного садистского совершенства — и позорный откат назад к простоте в следующий понедельник. [62] Оно смахивало на «Цветы для Алджернона», это мерное возгорание и притупление интеллекта.

Впрочем, стоило мне пройти через несколько таких циклов, как чары развеялись. Сквозь черно-белую решетку, как назойливые мини-кошмары, совали мордочки одни и те же куцые слова — алоэ, флан, эон, Оно; должно быть, существует целый пласт населения, знающий Брайана Ино исключительно как ответ в кроссворде. Хуже того, каламбурные «длинные» ответы, когда их удавалось наконец расшифровать, прекратили доставлять какое-либо удовольствие. Было нечто непристойное в трате реальной умственной энергии на то, чтобы в конце концов узнать, что «История мести бюрократа?» (о, этот кокетливый вопросительный знак!) — это «Параграф Монте Кристо».

Нина убивала время более эффективно. Она стала читать толстые романы из тех, что начинаются с диаграммы семейного древа. Пару раз вечерами, приходя сменить Нину на мостике нашего корабля-призрака, я замечал, как она тайно строчит в чем-то подозрительно похожем на дневник. Это настолько не вязалось с Нининым характером, что я отмел эту мысль. К тому же, если бы Нина действительно вела дневник, меня бы враз (еще один кроссвордный старожил: враз) сглодала зависть. Сама идея, что у нее хватает умственных ресурсов для писанины — добровольной и «в стол», без надежды на публикацию, без жалких даже пятидесяти баксов гонорара от «Киркуса» в качестве пряника, — представала нечаянным оскорблением. Или, наоборот, намеренным? Боже мой, а вдруг она таким образом намекает на мою праздность? И что она там вообще пишет?

Хотя моим единственным желанием после десяти часов парализующей не-работы в тихом, как музей, «Кольшицком» было свалиться в постель, врубить один из десятка каналов, показывающих «Закон и порядок», и задремать к моменту, когда «полиция, расследующая преступления» передает дело «прокуратуре, осуждающей преступников», [63] я заставил себя вернуться к литературному творчеству. Я перечитал свои наброски к давешней поэме про Троцкого в Нью-Йорке и с омерзением их отложил. Я задался целью сочинить сонет в палиндромах, но замухлевал и скис уже на пятой строке:

Мрак кармЛег на храм: архангелЛуну сунулЗа паз —Уху.

В результате я решил просто оформить свои насущные фрустрации в виде дневника. Результат — калейдоскоп из осколков фраз и кровожадных каракулей — был страшен. Я «писал» рывками и урывками, обычно прямо перед сном, редко утруждаясь закончить мысль или даже выудить ее из общей мозговой каши. Попытки найти логику в моей собственной логорее всего день спустя напоминали чтение финальной позиции в чужой игре «Эрудит». Помню фразу «ПЯЛЯСЬ В ВОПЯЩЕЕ НИЧТО», а также запись, которая целиком читалась: «В ЖОПУ КАЧЕСТВО! АКИНА-ГРО ®». Последнее слово, как я потом вычислил, являлось «органикой» наоборот, но я в жизни не вспомню, зачем или для чего я его перевернул. Проект с дневником истощил себя за две недели, придя к неэлегантному концу со словом «FIN» и неряшливо заштрихованным рисунком длинного мужского члена, завязанного в узел. Ни одной строчки из него не пробралось в текст, который вы сейчас читаете; но сам дневник является полезным образчиком медленно вскипающего безумия того месяца, и я часто заглядываю в него, печатая этот, гораздо более уравновешенный, отчет.

Окоротив амбиции, я поклялся воскресить свои коматозные отношения с «Киркусом» и взять несколько новых книг на рецензию. У них и без меня хватало добровольцев, но Алекс Блюц, наверняка движимый чувством вины за свое манкирование обязанностями клиента, прислал мне пару малопопулярных томиков. Пока за окном жух сентябрь, я вяло тщился вчитаться в «Зимнюю колыбельную», преждевременные мемуары двадцатилетнего Левы Гуткина. Гуткину повезло родиться за шесть лет до родительского переезда в США, а не через год после, что дало ему шанс раздуть расплывчатые картинки своего русского младенчества на пятьсот страниц плавной, искусной и абсолютно фальшивой прозы. Дойдя до главы, в которой расцветала средь мук советских песочниц первая любовь юного Левы («Наташка-какашка!» — заорал Димон, тыча в нее пальцем. Соленая вода собралась в два сверкающих озерца на краях ее нижних век; Наталья опустила голову, что помогло слезам перевалить через густой, забор ресниц), я перестал верить, что он когда-либо был в России — или ребенком. Вообще, как можно писать детские мемуары? Я ничего о себе не помнил лет до десяти. Последнее время я мало что помнил о жизни до «Кольшицкого».

Еще в июле я бы быстро поставил господина Гуткина на место, но сейчас я удивительным образом чувствовал себя недостаточно компетентным для рецензии. Не то чтобы я был незнаком с темой или так к ней близок, чтобы в моей руке дрогнул скальпель; меня элементарно пристыдил сам объем книги. Гуткин был писателем, скорее всего плохим, но безоговорочно писателем — человеком, который с утра садился за стол и писал. Для того чтобы в этом убедиться, не нужно было даже читать «Зимнюю колыбельную», можно было просто взвесить ее в руке. Одно это внезапно стало казаться мне великим достижением. Что я о нем знаю и кто я такой, чтобы его осуждать?

Однажды мне настолько надоело пялиться в вопящее ничто, что я решил изучить наши финансы — задача, которую я по-детски откладывал месяцами. После явления народу «Дерганого Джо» мы зарабатывали ровно столько, чтобы впритык покрыть расходы на аренду, продукты и Раду. При условии, что прохладный октябрь приободрит оборот, а мы с Ниной будем продолжать работать по десять часов в день, «Кольшицкий» выглядел вполне окупаемой некоммерческой организацией.

Я сообщил о своих подсчетах Нине тем же вечером. В ответ она молча налила себе хересу. (Мы недавно перешли с «Лилли-Пилли» на шестидолларовый «Харвис Бристол Крим», вопреки жалобам Нины на то, что эта марка заставляет ее думать о бреющемся Харви Вайнстайне. [64])

— А если оборот не увеличится? — наконец спросила она.

— Увеличится. Если нет, то мы будем терять где-то по три тысячи в месяц.

— А если мы наймем еще двух человек и найдем себе настоящие работы?

Я с удивлением посмотрел на Нину.

— Гипотетически?

— Разумеется.

— Давай посмотрим. Наш бюджет на штат увеличится в три раза, так что всего ежемесячные расходы поднимутся до двадцати четырех тысяч долларов. Значит, если мы хотим держать кафе как хобби, нам придется вкладывать в него по девять тысяч в месяц. Это сумасшествие. Кроме того, куда делся честный труд и все такое?