Кофемолка - Михаил Идов

В то же время одиночество сближало нас с Ниной как никогда раньше. Мы разработали только нам понятные кодовые наименования разным пакостям: мышь была «джерри», таракан назывался «туранчокс» в честь уродливого карлика-злодея из наркотического советского фильма «Через тернии к звездам». Как космонавты на орбитальной станции, или полярники, или зэки, мы усердно, слой за слоем, закукливались в сленг и ритуал. Друзья? Не больно-то и хотелось.

Зато я нажил первого врага. Им стал квадратный металлический контейнер, врезанный в стойку, с резиновой перекладиной посередине для вышибания использованного кофе из портафильтра. Одни называли эту перекладину стучалкой, другие молотильником: это явно был вопрос темперамента. Рада нашла на ней самое правильное место — каждый удар выбивал идеальную дымящуюся шайбу. Мои попытки обычно заканчивались непредсказуемым рикошетом, уроненным фильтром и фонтаном горячей кофейной гущи. Дошло до того, что каждый раз, когда я тянулся к молотильнику, Нина слегка, но довольно заметно приседала. Я наконец понял, что проблема не в перекладине и не в моей технике выколачивания. Моя кофейная гуща была слишком влажной, чтобы склеиться в шайбу, а влажной она была потому, что я ее недостаточно сильно компрессовал. Я стал утрамбовывать кофе плотнее, будто трубку набивал, и качество моих отходов резко улучшилось. К сожалению, качество самого эспрессо упало. Теперь кипятку нужно было больше времени, чтобы просочиться через плотно забитый фильтр, и эспрессо превращался в бурые помои. Я переключил кофемолку на более мелкий помол. Теперь струя кипятка тащила за собой частицы гущи. Я разделил пополам разницу между двумя настройками и получил более или менее приемлемый результат.

С Ниной ничего подобного не происходило. Она оказалась прирожденной баристой. Она перемещалась в тесном закутке за прилавком с пружинящей грацией теннисистки, и в каждой подаче читалось тихое мастерство. Она взяла в привычку носить барное полотенце заткнутым в задний карман джинсов, что придавало ей ковбойский вид. Признаться, я находил ее новый стиль — особенно красный платок от «Гермеса», который она переквалифицировала в бандану, — безумно сексуальным. К слову, мы умудрились раз заняться любовью в кухнетке, но только однажды, за два дня до открытия: это казалось нам необходимой частью церемонии, все равно что разбить бутылку шампанского о борт корабля. Мы сделали это по велению богов сюжетного клише. Теперь же, наблюдая, как ловко Нина управляется за стойкой, возможность кухонного рандеву после закрытия не выходила у меня из головы. Вот, думал я, неисследованное преимущество физического труда: то, что «Битлз» имели в виду в песне «Вечер трудного дня», этом манифесте пролетарского либидо. Мне также явилась мысль, что посул честно заработанного секса таился и в основе стремлений Ирины из «Трех сестер», монолог которой Нина когда-то цитировала: неприукрашенная, ничем не отягощенная случка, когда снят хомут. Лучше быть волом.

К часу закрытия, разумеется, мы оба были слишком вымотаны, чтобы проверить эту теорию на себе.

Кафе в этот день открывал я, что означало будильник в шесть (три нетвердых удара по кнопке; перелезть через теплую, вздыхающую Нину по пути из кровати). Я ввалился в ванную вслед за триумфально галопирующей Кацуко. Вчера я не ложился спать до двух часов, внезапно завороженный одной из плодящихся вариаций сериала «Закон и порядок». Зря. Теперь сам воздух издавал низкочастотное гудение. Складка наволочки выгравировала X на моей синей щеке. Мое дыхание было настолько мерзким, что даже мне было слышно.

Я принял символический душ, вывалил консервную банку рогов и копыт в Кацукино блюдце, подобрал с пола какую-то одежду, поцеловал Нину и вышел. В семь утра я проснулся еще раз, в поезде линии «Б», на мосту над Ист-Ривер. В 7:15 я вошел к Эркюлю за партией круассанов, фонданов, плюшек, мадленок, пальмирок, пирожных «опера» и «саше», бисквитов, пряников, безе, бенье и багетов на день. Заменивший Раду длинноногий эфиоп с тяжелыми веками и скрытым раздражением в каждом жесте очень медленно достал коробку с надписью «Кафе Кошлиски». Как обычно, я попытался сбежать молча, чтобы не привлечь внимание Эркюля. Как обычно, Эркюль услышал меня, выпрыгнул из подвала как на пружине, прошипел: «Я знаю, что ты сделаль» — и спустился обратно.

В 7:40, увешанный промасленными коробками с ароматной выпечкой, я снова сидел в метро, в этот раз в поезде линии «Ф», в туннеле под Ист-Ривер. Было слишком рано для часа пик, но не слишком рано — никогда не было слишком рано — для того, чтобы какой-нибудь умник прокомментировал запах сдобы, расходящийся по вагону. Однажды я даже вручил один багет мужчине в твидовой паре, который сидел напротив меня и пожирал его глазами уже три остановки. Он попытался дать мне пару долларов. Я объяснил, что продавать хлеб в метро противозаконно и что багет — подарок от кафе «Кольшицкий» («Кафе как?»). Засовывая долларовые купюры обратно в карман брюк, он уронил багет на пол.

В 7:55 я был в «Кольшицком». Я закатал вверх металлическую штору, отпер дверь, пробежался по темному помещению, реанимируя электроприборы (эспрессо-машине и кофеварке требовалось 5–7 минут на разогрев), включил свет, расставил стулья, снял целлофан с мисочек с сахаром и расставил их на столы, завел Билли Холидей на айподе и поставил завариваться первую порцию кофе, сорт «Венский завтрак». Я отложил самую нудную часть — раскладывание выпечки в витрине — напоследок.

Дверной колокольчик незамедлительно звякнул. Я посмотрел на часы: 8:01. Кофе не будет готов еще минуты три. Плохо, непрофессионально. Если учитывать мое обычное везение, то первым посетителем будет молодая брюнетка со строгой челкой и нервами на пределе, очень плохо реагирующая на фразу «обычный кофе будет готов через три минуты, а пока могу вам предложить эспрессо или американо». Кофе, если она соглашалась его подождать, разумеется, доставался ей бесплатно — факт, который Челка явно взяла на вооружение. Последнее время она стала наведываться к нам в 7:59.

Я поднял затравленный взгляд и тут же успокоился. Посетитель оказался низким коренастым доминиканцем в заляпанном комбинезоне. В волосах у него застряли катышки свежей штукатурки, а лицо покрывали мелкие веснушки краски, слетевшей с ролика. Он, должно быть, работал неподалеку, хотя я не помнил, чтобы кто-то в нашем квартале что-то ремонтировал.

— Доброе утро, — сказал я.

— Пядь, — осторожно произнес он, стараясь не запутаться. — Пядь кофий. — Новенький, шестерка, раз бегает за кофе для товарищей. — Один з молоко, два з молоко и захар, два з захар, нет молоко, один з два молоко.

— Это шесть, — прервал его я. — Кофе с двойным молоком сделать с сахаром или без?

Строитель беспомощно уставился на меня в ответ.

— Знаете что, — сказал я. — Давайте я налью вам пять больших кофе и дам чашку молока. Как там… cinco tazas de café у una taza de leche. А вы уже сами решите. Puede decidir… quien… recibe… que bebida. [50] — М-да, довольно стыдно, подумал я, доставая бумажные стаканчики. Мой испанский был на одну ступеньку выше моего несуществующего французского; я изучал его один год в школе и затем, как любой нью-йоркец, приобрел небольшой и странный словарный запас процессом осмоса, из объявлений в метро. (Я не смог бы связать вместе пять слов о, скажем, кино, но разговор об abogados, помогающих personas, которые были heridas в accidentes [51] был в рамках возможного.) Доминиканец, однако, не возражал и с энтузиазмом закивал.

— Так что вы там строите? — спросил я, храбрея. — Sobre que trabajo esta… это… trabajando? [52]

— Жо, — уверенно ответил доминиканец.

— Что?

— Жо, — повторил рабочий. — Очень зкоро. Видиж? — Он указал на улицу, за двери «Кольшицкого».

Я закончил разливать кофе и молоко, нахлобучил крышки на стаканчики и внезапно вспомнил, что у нас нет картонных поддонов с ручкой для четырех или шести стаканов. Мы не заказывали их нарочно: «Кольшицкий» не был такого рода местом.

— Нести далеко? — спросил я. — Es lejos? В этом квартале? Puedo ayudar que… нести… las tazas. [53]

— Нед, нед. Прямо здезь.

— Ну хорошо, давай только быстро. — Я взял три чашки, прижав двумя к груди третью; он взял оставшиеся три, построив их в своеобразную пагоду. Я неохотно последовал за ним на выход.

— Жо, — сказал рабочий, распахнув дверь обильно оштукатуренным ботинком и указывая правым локтем на первый этаж здания прямо напротив нас.

Если бы это был фильм, увиденное заставило бы меня выронить все три кофе. В рапиде. Но это был не фильм, и я их не уронил. Я просто грязно выругался несколько раз подряд.

В широкой витрине шла суета, свойственная ремонту на завершающей стадии. Визг дрели сверху смешивался с лязгом молотка по водопроводной трубе. Я насчитал не менее пяти человек, мечущихся с ведрами краски, пассатижами и кухонным оборудованием. Двоих из них я даже узнал — Диего и Пеле, соратников Орена. Все двигались настолько быстро, что внести в это уравнение кофеин грозило серьезными heridas. [54] И в центре всего этого маячила огромная, явно дорогая вывеска, напечатанная на глянцевом холсте и растянутая на всю витрину: