Когда мы научимся летать - Геннадий Вениаминович Кумохин

— Артем, ты чего застрял? — раздалось из-за забора.

— Ну все, до свидания, — Карасик протянул ей руку, — не забывай.

— До свидания, — ответила Иринка, еще не веря, что этим все закончится.

— Всего хорошего, — сказал Иринкин папа.

Карасик неловко повернулся и юркнул в калитку в санаторском высоком заборе.

Дома, в Москве, Иринка с головой погрузилась в заботы, которые так резко отличались от ее летних, дачных дел.

Она подробно, во всех деталях рассказала все Вальке, своему преданному другу, который сочувствовал ей от всей души и даже ни чуточки не ревновал.

Таким далеким казалось ее летнее приключение.

Но все переменилось в один миг. Без всякого предупреждения приехала из Харькова Ирка Сикорская. Она привезла санжарские фотографии и массу «ахов» и «охов». С той же решительностью, с какой она прежде была против Карасика, их привязанности и чувств, теперь она была категорически «за».

И только теперь, глядя на фотографии, на которых часто она была с подружками и редко Карасик, Иринка поняла, что влюблена. Влюблена на всю жизнь, и безответно.

Так началась ее другая жизнь, отличная от обыденной. Вздохи, слезы и сны. Ей снилось лето, Санжары, Карасик. Он был в каждом ее сне.

Так закончилось ее детство. Под действием грез и несбывшихся надежд менялся ее характер. Прежде веселая, деятельная, уверенная в себе девочка превратилась в мечтательную и грустную девушку. Сосредоточенную на своих, невидимых миру переживаниях.

Конечно, это произошло не сразу, и домашние не замечали происходивших в ней перемен. Занятые своими проблемами, они не хотели ничего замечать. Только бабушка, одна только бабушка, чуткая и добрая душа, видела страдания любимой внучки и была необычно для нее на Карасика зла.

Осенними вечерами, когда за окнами барабанил холодный дождь и фонари сквозь редеющие кроны деревьев светили тускло и туманно, Иринка засиживалась допоздна в своей комнате. В свете настольной лампы с зеленым абажуром она раскладывала заветные фотографии. И сердце ее каждый раз сжималось — сладко и печально.

Иногда она спохватывалась и начинала думать о себе:

— Неужели это я такой стала, и что же теперь со мной происходит?

Но она не имела сил, да и не хотела ничего изменить. Ее душа как будто застыла в напряженном, опустошающем чувстве.

Иринка упросила отца отправить запрос, и скоро пришел ответ с адресом Самойловых. Его, Карасика, адресом. Сколько раз Иринка видела во сне и представляла себе далекий город в Эстонии — Тарту. Там жил ее Карасик.

Во сне она приезжала к нему, а он прилетал в Москву.

— Здравствуй, — говорила Иринка, — это я. Ты не узнал меня. Я изменилась за это время. Я тебе нравлюсь такая?

Менялся и он. Иринка начинала забывать, как он выглядел. Теперь он снился ей с бородой и почему-то лысый. Но сердцем она чувствовала — это он, единственный.

Что она знала о нем? Внешность? Характер?

Но ведь они могли измениться за эти годы. Карасика больше не было. Был чужой, незнакомый человек — Артем Самойлов.

Но все равно, он оставался для нее дороже всех на свете.

А, может быть, не он, а другой человек, которого она выдумала в своих снах. Которым грезила наяву, и который был нужнее всего, потому что воплощал те черты, которые она искала и не находила в знакомых и в самой себе. Смелость, уверенность в себе, таинственность и даже непостоянство.

Так прошел год, потом еще один.

Летом, приехав, после десятого класса, как обычно в Санжары, Иринка встретила Алика, сына начальника санатория.

— Ну, что же ты не спрашиваешь о нем? — задал он вопрос, усмехаясь.

— О ком же? — деланно удивилась Иринка, но сердце у нее забилось часто-часто.

— Как будто не знаешь. А он часто о тебе вспоминает. Просил передать привет.

Карасик был уже студентом. Он поступил в сельскохозяйственную академию. Не захотел помощи отца. Решил пробиваться в жизни сам. Иринку это очень порадовало.

Прошел еще почти год, прежде чем она отважилась написать Карасику письмо.

Это было бойкое и веселое письмецо. Иринка перечла его как будущий редактор и осталась им вполне довольна. Ей показалось, что оно ничем не выдавало ее мыслей и чувств, которые ее мучали.

— Ты не забыл еще Рио-де-Санжары, а Ворсклу, а Круглое озеро? Научился ли, наконец, играть в волейбол или, по-прежнему, сердишься на смешное прозвище — Карасик. Я состою в переписке со многими девушками из нашей компании. А ты не собираешься приехать туда на лето?

И при этом твердила про себя:

— Ах, хоть бы он приехал!

Ответ пришел неожиданно быстро. Он был сдержан, почти суров. Таким тоном взрослые выговаривают детям.

— В конце концов довольно прохлаждаться. Пора начинать работать. У меня дела: практика, завод.

— И дела нет до каких-то твоих Санжар, — читала между строк Иринка.

И только приписка немного обнадеживала:

— Ответ можешь присылать в простом конверте. Письмо идет так же быстро, как и «авиа».

Иринка жила надеждой от праздника к празднику.

Теперь можно было послать открытку, зная наверняка, что она не будет выглядеть так же навязчиво, как письмо.

— Здравствуй… поздравляю… как дела… у меня все в порядке… до свидания. Не твоя, не целую, не Иринка, а просто «Ирина».

Карасик чувствовал их натянутость, выговаривал ей сердито:

— Перестань писать «дипломатические» письма!

Но и в его ответах чувства было мало.

Так прошел еще год. Целых четыре года от первого знакомства до следующей встречи.

Был май, чудесный, цветущий месяц май. Но Иринке было не до восторгов. Потому что, какие могут быть сантименты, когда у человека сессия на носу. Да еще какая сессия!

Один экзамен по истории искусств чего стоил. И до него оставалось всего три дня. Иринка пропадала в Ленинке, лихорадочно просматривая альбомы репродукций, запоминая имена, даты, названия, различные направления и школы.

В тот день она отправилась с институтской подругой Светкой Шевцовой в Музей изобразительных искусств. Визит этот был вызван необходимостью. По слухам, «старуха», которой им предстояло сдавать экзамен, спрашивала не только названия картин, но и место их расположения в залах любимого музея.

Они сидели на лавочке у центрального входа в Пушкинский, греясь в лучах майского солнышка.

— Значит, так, — говорила Светка, — голландская и фламандская живопись. Прежде всего, Рембрандт. Его парные портреты: «Старик» и «Старушка», конечно, бесподобно.

Потом Рубенс.

— Нет, — покачала головой Иринка, — он мне совсем не нравится.

— Зато это знаменитость. Из натюрмортов нужно запомнить картины Снайдерса и Геда.

— Ты помнишь, какие у него серебро и лимон? — опять не удержалась Иринка.

— В зале импрессионистов: Сислей, Мане, Моне, Ренуар