Когда мы научимся летать - Геннадий Вениаминович Кумохин

Волчка. Он не обращал внимания на косноязычие мальчика, но разглядел в нем страдающую родственную душу.

Кроме математики и физики, в которых Бойцов был «дока», он, можно сказать, на общественных началах, преподавал родную речь. И вот, однажды, когда учитель прерывающимся от волнения голосом читал наизусть «Завещание» Лермонтова, он заметил, что один из его учеников издает странные горловые звуки.

«Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть:

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!

Поедешь скоро ты домой:

Смотри ж… Да что? моей судьбой,

Сказать по правде, очень

Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был;

Что умер честно за царя,

Что плохи наши лекаря

И что родному краю

Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль

Застанешь ты в живых…

Признаться, право, было б жаль

Мне опечалить их;

Но если кто из них и жив,

Скажи, что я писать ленив,

Что полк в поход послали

И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…

Как вспомнишь, ка́к давно

Расстались!.. Обо мне она

Не спросит… все равно,

Ты расскажи всю правду ей,

Пустого сердца не жалей;

Пускай она поплачет…

Ей ничего не значит!»

Обычно очень выдержанный в дни трезвости, Владимир Иванович, строгим голосом велел нарушителю тишины встать. Несчастный нарушитель поднялся, и это был наш Волчок.

— Ты почему смеешься? — сурово спросил учитель.

Он был готов к любому вранью, но, услышав правду, Бойцов опешил.

— Учитель, я не смеюсь, я плачу, — утробным голосом ответил Волчок.

— Так ты любишь Лермонтова? — все еще недоверчиво спросил Бойцов.

— Я не знаю, кто это такой, но мне его очень жалко, — заикаясь, ответил мальчик.

Пораженный тем, что нашел родственную душу там, где не мог и представить, учитель пригласил ученика к себе домой, и с тех пор они успели до дыр зачитать однотомник избранных сочинений поэта.

И это было удивительно: среди всей этой ужасающей бедности и нищеты встретить маленького уродца, тонко чувствующего поэзию и трагизм великого поэта.

Между тем время шло и задушевные беседы несчастного Волчка и его школьного учителя продолжались, прерываемые только запоями Бойцова, которые с годами не становились реже. Как и грозные предупреждения его классовых врагов.

Что касается Волчка, то он редко, а точнее, никогда не чувствовал себя лучше, чем на встречах с учителем. Он буквально расцветал в такие мгновенья. Он больше не ощущал себе несчастным калекой и начинал говорить почти нормальным человеческим голосом.

Особенно впечатляли их последние стихотворения Лермонтова. В тот последний, трагический вечер Волчок читал стихотворение «Валерик»:

«А там вдали грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет!..небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой: я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми».

Волчок отдернул занавеску в убогой, плохо обставленной комнатке с большой русской жарко натопленной печью и с сожалением сказал:

— Стемнело. Учитель, мне пора домой.

— Да, да, Ваня, ты иди, — ответил тот тихо и, как показалось мальчику, грустно.

Бойцов был единственным человеком, кто называл его по имени. И это были последние слова, которые он слышал от своего учителя.

Волчок вышел из крохотного домишки на краю села, который занимал школьный учитель, и, сам не зная зачем, обошел его вокруг.

Было уже темно. В конце декабря темнеет в этих краях очень рано. Ни единый огонек не освещал проселочную дорогу, служившую заодно и главной улицей. Холодало, но ветра, обычного для этих мест, не было.

Вдруг Волчок услышал громкий разговор стоящих невдалеке людей, которых в темноте поначалу даже и не узнал. Их было трое. Он постоял неподвижно и наконец узнал. Все ненавидимые Бойцовым бывшие зэки, нынешние хозяева жизни. Один держал в руке большой бидон, в котором что-то булькало. Все они, видимо, были крепко пьяны, потому что язык у них сильно заплетался, и разобрать, о чем они говорят между собой, было трудно.

Мальчик медленно и сам, не зная почему, постоянно оглядываясь, пошел к своему дому, который был на другом конце села. Он уже почти дошел, когда, в очередной раз оглянувшись, увидел в той части села, откуда он недавно ушел, языки пламени. Там начинался пожар.

Не помня себя от невыразимых предчувствий, Волчок побежал обратно. Потом он даже не мог вспомнить, встретился ли кто-нибудь ему на обратном пути. Все было как в страшном сне, которые он в последнее время видел постоянно. Когда он подбежал к дому учителя, пламя уже охватило его деревянные стены со всех сторон. Волчок взбежал по дымящимся доскам ступенек, распахнул дверь и замер от страшной картины, которая предстала перед ним.

В быстро сгущавшемся дыму он увидел мертвого учителя. Бойцов лежал на полу с перерезанным горлом. Рядом валялся окровавленный самодельный нож, выточенный из гибкого полотна пилы, и тот самый томик избранных сочинений Лермонтова.

Чувствуя, что задыхается, и совершенно не отдавая себе отчета в своих действиях, Волчок схватил книгу и нож и метнулся на свежий воздух. Он даже не успел как следует отдышаться, когда рухнула крыша ветхого домишки, и все было кончено.

— Они убили его, они убили его! — без конца повторял ошеломленный одиннадцатилетний мальчик, сжимая в руках окровавленный нож и драгоценную только для него самого книгу.

Приехавший на следующий день из города милицейский чин даже и не думал открывать уголовное дело по поводу смерти учителя. В акте записали, что смерть произошла в связи с несчастным случаем, вызванным, по всей видимости, злоупотреблением потерпевшим спиртными напитками.

А слова мальчика?

Да кто поверит словам несовершеннолетнего калеки, который даже свое имя, как следует, произнести не может.

Впрочем, основную улику — окровавленный нож — сам не зная почему, Волчок никому не показывал. Он отмыл следы крови, размотал и сжег черную изоленту, служившую импровизированной рукоятью, и спрятал узкое лезвие за корешок томика Лермонтова.

Прошло несколько лет. Однажды холодным ноябрьским утром в общей камере исправительной колонии, расположенной в центральном регионе европейской части России, царил непривычный ажиотаж.

Заключенные по каким-то каналам узнали, что к ним поступает осужденный, убивший сразу трех «своих». Это был вызов их общей