Хроника сердца - Георгий Бурков

Система наша (да и западные тоже) настолько фальшива и формальна в своих общественных отправлениях, что говорить о каких-то естественных отношениях между людьми не приходится. Все подчинено законам, совершенно противоположным тем, которые записаны в конституции.

Коммунистическая идеология превращается в свою противоположность, когда дело касается конкретных вопросов.

Одним словом, без поллитры не разберешься.

Что касается отношений интимных, семейных или, как говорят сейчас, производственных, то общая картина становится еще более запутанной и труднопонятной.

К вопросу о славе. Обо мне начинают писать, много разговаривать. Меня стали приглашать не только молодые кинорежиссеры, не только средние маститые, но кинорежиссеры серьезные и, безусловно, задающие тон в современном кино. Я уже не говорю о том, что в среде театральной я имею довольно устойчивый авторитет как среди режиссеров, так и среди актеров Москвы. Да и не только Москвы.

Одним словом, слава стучится в мою дверь. «Живой труп», Шукшин, Бондарчук, Соловьев, перспективы театральные – все это создает впечатление, что слава моя не за горами.

Но, странное дело, происходит это где-то рядом со мной, происходит как-то между прочим, происходит в тот момент, когда я серьезно и искренне собираюсь начать жизнь заново.

Пророк.

Наконец-то все ясно! Писать надо про народный театр, про скоморохов. «Скоморох» или обыкновенный пророк.

Рвутся все куда-то в поисках чего-то и не понимают одного, лишь совсем ничтожного обстоятельства не берут в расчет. А дело простое: в тюрьме не разгуляешься. Зритель (то бишь хозяин) удобно устроился, загнал театр в коробку и сделал из него игрушку, очень удобную, изящную, красивую. Скомороха затравили. А он жив, назло всем выжил. Во мне. «Театр родился на площади», сказал Пушкин. Загадка? Для кого угодно, но не для меня! Вот и напишу книгу о том, как мне удалось сохранить в себе скомороший дух.

Только что посмотрел по телевидению «Риголетто». Хорошо. С детства люблю Верди, особенно эту вещь. Но думал все время о Гюго, о романтиках. Меня не веселят уже много лет. Никто! Читаю Дебюро. Понимаю. Чаплин. Остальное – трюки. Наверное, Дебюро и Чаплин тоже на трюках строили свою работу. Я, м.б., появился более ко времени, чем они, хотя не отличаюсь трюками, не испытываю тяги особенно к трюкам. Душой – с ними. С отчаянными оптимистами. Я уверен, что я более оптимист, чем они, но чуть опоздал со временем. Вещь, между прочим, не второстепенная. Романтики нравятся, но я – иронический романтик. Вот ведь какая беда. Но, думая о Гюго, представляю себе поэта, который пишет государственный гимн, но дома создает поэму века.

Смешно получается. Мчусь по дороге тщеславия вместе со всеми, понимая, что это бессмысленно. И продолжаю мчаться. Впереди маячит карьера, ласка правительства. На последнее мы все очень рассчитываем. Но вперед вырваться не могу: мешают юмор и водка. Дыхание сбивают. Ну, а это для марафонца гибель. Самое смешное заключается в том, что я понимаю: не в ту сторону бегу. Но в одиночестве скучно, я люблю компанию. Вот и бегу с «людьми».

Я даже понимаю, что и бежать-то не надо. Просто идти спокойно, своей походкой, чтоб не выглядеть смешным.

Зафиксированность в искусстве. Вечность театра и эфемерность кино. Театр обрастает легендами (через потрясения – в определенную эпоху и в определенный возраст зрителей), кино зафиксировано, и его может проверить каждый в отрыве от времени. Кино – штука коварная. Пленка выдерживает одних гениев: Чаплин.

С годами у меня появляется все больше и больше недостатков. Но появилось и одно положительное качество: я стал понимать свои недостатки.

В Ленинграде на этот раз я чувствовал себя превосходно. Идиллически. Никуда не торопился, мог пойти куда захочу. До съемки оставалось три часа. Впервые пожалел, что плохо знаю Ленинград. Пошел к Невскому. Зашел в букинистический около Зимнего. Перед входом в магазин посмотрел на колонну, вспомнил Эйзенштейна. Посмотрел книги. Впервые очень пожалел, что я не миллионер. Модильяни. Я купил бы немедленно, не изучая книгу, не рассматривая даже.

Судьба. Предстоящие испытания. Готовность к судьбе и предстоящим испытаниям. Черная тоска. Мысли о безысходности. Отсутствие юмора – трагедия. Положительная программа только в отрицании. Не надо работать на систему – не следует насиловать себя. От этого и мрак, ненависть к себе и желание убить себя.

1974

Искал «Голос Америки», а попал на передачу «Для тех, кто в море». Так, кажется, она называется. И прослушал до конца. Непонятная тоска сжала горло. Не понятно почему. Старею, наверное, становлюсь сентиментальным.

А может быть… вспомнил музыку, радовавшую меня с детства, вспомнил свою детскую любовь к опере и т.д. Надо же, я мальчишкой видел Чабукиани, Дудинскую, Уланову, слушал Нэлеппа и др. не менее знаменитых певцов, я, пермский мальчишка, пережил серьезное увлечение оперой, я жил рядом с деревянными пермскими скульптурами. Да мало ли чудесного и неповторимого было рядом! Моей Машке, да никому уже, никогда не понять моей сентиментальности при слушании даже пошлых сейчас песен. Только незнакомый ровесник переглянется с тобой заговорщицки. И тайна наша умрет тут же. Не музыка, а молодость, связанная с ней.

Нравственная цель и театральная идея.

Взаимосвязь и противоречия.

Приближение к душе зрителя при помощи нового театрального алфавита. Творчество зрителя, история зрителя. Взаимосвязанность этих проблем с нравственной целью и театральной идеей. Степень откровенности, учет достижений современной культуры и этического и нравственного этапа истории зрителя, новый театральный алфавит и нравственная перспектива.

Запись эта сделана 3 года назад. За это время я даже почерк изменил. Запись сделана с расчетом, чтоб вернуться к ней и продолжить, развить. Но сейчас, когда Шукшин написал для меня пьесу, все эти проблемы, о которых сделана запись, сосредоточились в одном конкретном: в будущей работе над спектаклем. Я не сомневаюсь в себе, в своем постановочном таланте. Но тревожно жду встречи с коллективом. Я хорошо знаю каждого из них и представляю себе, что может произойти, если все эти измученные, неудавшиеся люди объединятся против меня. Объединиться они могут на одном: на собственной беспомощности. Как только человек почувствует, что он не в состоянии выполнить (а иногда и просто понять) мои требования, он тут же будет искать «эстетического» союзника против меня. Тревога моя не такая уж отчаянная. Возможно, все будет проще.