Оловянное царство - Элииса

на товарищество, схожесть и равенство, которые не исчезли за девять лет. Когда предательство и ненависть брата обратились пылью, на их место пришла пустота. Его беды снова стали не чьей-то виной, а ошибкой судьбы. Судьбе, к сожалению, ничего не предъявишь.

— Убирайся, — безразлично сказал он. — Иди к своим людям, к Вортигерну, к саксам. Обсуждай этот прекрасный мир, свою долю доходов касситерита — тебе ведь он так нравится, Утер. А потом проваливай на свои развалины, играть в свой маленький Рим. С этого дня я не знаю тебя.

Брат подошел ближе и сел рядом с ним. Как там сказал Вортигерн? «Тупая скотина». Утер казался сейчас именно ей.

— Далеко же нас занесло от того, где мы начали.

— Заткнись или я тут же скажу людям связать тебя.

— Да нет, признай, — Утер усмехнулся, и на какое-то мгновение Амброзию показалось, что с брата слетел весь былой лоск и надменность властителя. — Ты говоришь, что не знаешь меня, что не хочешь видеть и слышать. Нам скоро сорок, Амброзий. Мы так ссорились и мальчишками, тогда казалось, что поубиваем друг друга.

— Мы давно не дети, Утер. Мы даже не молоды.

— И что ты теперь будешь делать? Сдашь меня Вортигерну? Пока я в его власти?

— Послушай доброго совета. Заключи с ними этот их великий мир — сколько он продлится, я не знаю, может пять лет, может и меньше — прибери к своим рукам еще долю шахты и убирайся обратно на Стену. Строй свое королевство на севере и не суйся сюда. Не начинай все сначала. Ты же видишь. Императором сейчас себя называет любой — назовись и ты, если хочешь, только уйди.

Утер помолчал какое-то время.

— И сколько мне выдадут олова?

— Как сторгуешься. Но не надо играть с этими саксами. Это не Лодегранс.

— А если не отступлю?

— Кто-то из нас друг друга убьет. Однажды.

— А как хорош был мой план, — вздохнул повелитель Стены. Его глаза светились неприкрытой насмешкой. — Девять лет с Лодергрансом оказались просто подарком, нет, Амброзий, ты не поверишь, сколько дельного этот мерзавец мне рассказал. Да я бы голыми руками взял Повис и его императора за несколько дней.

— Ты себе льстишь.

— Ладно, — покладисто согласился Утер. — Месяцев. Лет. Но это было бы просто. Может даже, обошлось малой кровью. Ты знал, что у него здесь ходит в рабах мальчишка-друид?

Амброзий напрягся.

— У Вортигерна много рабов. Я не обязан знать всех.

— Э-э, да все ты знаешь. Это не тайна. Рабы — народ убогий и жалкий, мы бы пообещали ему свободу, богатство, а взамен… о, взамен он бы пел Вортигерну в уши то, что хотели бы мы. Любой обман, любой страх — все это стало бы явью. Как думаешь, быстро бы император лишился рассудка? Я слышал, он ему доверяет…

— Ты словом не перемолвишься с этим рабом, — центурион перебил его. — И даже не подойдешь к нему. Мне казалось, ты уяснил. После мира и празднеств я хочу, чтобы ты убрался отсюда. Или я тут же отдам приказ тебя взять.

Утер поднял ладони в примиряющем жесте.

— Я многое понял, Амброзий. Знаешь, ты мерзавец, хотя все привыкли думать иначе. Я никогда не улавливал, почему все должно быть по-твоему, но раз такова цена твоего нелепого мира… Думаю, мы отныне в расчете. Я, Вортигерн — мы повоевали с тобой. Теперь уже ты перечеркиваешь мои планы на будущее. Дай и мне время на злость.

Амброзий встал на ноги. Оборачиваться на брата он не хотел, не хотел видеть его покрытое шрамами лицо, вспоминать, что двадцать лет они сражались бок о бок, что в их жилах течет одна кровь. Да, в словах Утера было все понятно и складно. Богатство и блеск старой власти — это прельщало его и по молодости. Амброзий не любил, когда вокруг других рисовалась слишком простая картина. Нелепый узор, нить к нити, узелок к узелку — она заставляла ждать подвоха даже там, где его не было. Его окружали люди, запутывающие свои следы, словно зайцы перед охотником, он побывал в таких местах, где недомолвки были формой общения. Если все идёт гладко, знал он, если в чужих словах всё понятно и сходится, то рано или поздно кто-то получит нож в спину. Кто — время покажет. Может Лодегранс ещё не скоро подкараулит его.

Это было странное чувство. Он не мог объяснить его, не мог выразить словами — жадный до почестей Утер решил стать никому ненужным героем, возродителем золотого орла — это было в его духе, нелепая авантюра, которая принесет богатство ему самому и много смертей остальным.

Все сходилось.

Амброзий ненавидел брата за эту внезапную простоту. Тот не злоумышлял против него ни тайно, ни явно, и теперь лишил его мести. На сердце было паршиво. Привычное чувство за множество месяцев. Вортигерн прав, ему давно пора найти себе женщину, чтобы хоть как-то отвлечься.

Центурион почувствовал, как каменные залы императора давят на него и кажутся гробницей древних царей. Он с усилием открывал здоровой ладонью тяжёлые двери, пробираясь наружу, будто утопающий через толщу воды. Он хотел бросить кости заново и многое отыграть туда, назад, к вересковой пустоши, на которой они стояли лагерем. Уйти в ту ночь одному было опасным безумием, это верно, но разве его жизнь была когда-то иной? Глоток свежего воздуха был ему сейчас нужнее всего, а что будет потом, он решит.

— А, это ты, посланник из Рима.

На него налетел грозовой порыв ветра, запах лошадиного пота и мокрых, подбитых мехом плащей. Хенгист вернулся с охоты. Отряд саксов толпился в воротах крепости и спешил укрыться от шедшей на них непогоды. Центурион рассеянно кивнул на приветствие их вождя.

— Утер здесь? — спросил Хенгист. — Когда вы приехали?

— Мы не на много обогнали тебя.

Сакс ухмыльнулся в густую бороду.

— Не вижу радости на твоём лице, Аврелиан. Что, братские узы не прочней паутины?

Амброзий молчал.

— Я слышал, как вы спорили с императором тогда, на совете, — слова сакса были полны насмешки. — Похоже ты хочешь видеть Утера мертвым, нежели братом, скажешь не так?

— Все сложнее.

Он не был готов выкладывать саксу все, что у него наболело. По правде сказать, он не был уверен, что сам понимает, что тревожит его. Бретвальда скривился от его слов. Он задел центуриона плечом, и когда они разминулись, Амброзий услышал за спиной:

— Долбаные бритты со своим нытьем.

Амброзий вспыхнул.

— Не то что варвары со своей грязью и тупостью, — сказал он так, чтоб его слышали.