Оловянное царство - Элииса

обманываешь, ты не убьешь меня здесь, — выплюнул Амброзий ему в лицо. — Ты не уйдешь отсюда живым.

Утер неожиданно отпустил его. Суставы болели, ему было тошно от осознания, насколько он все же слаб и беспомощен по сравнению со своей прошлой жизнью. Он жалок, да, именно жалок, только остатки нелепой гордости удерживают его от побега и скитаний отшельника.

— Знаешь, Вортигерн был прав лишь отчасти, — проговорил Утер. Брат был крупнее него и всегда сильнее в рукопашном бою. Амброзий вспомнил, как быстро тот победил его в прошлый раз — связав и отдав в плен Лодегрансу. — Я удивлен, что ты остался в живых. Но признаться… я очень на это надеялся.

Амброзий решил, что ослышался.

— Иди и утопись, — горько ответил он. — Меня тошнит от твоей лжи.

— Нет, ты меня выслушаешь.

Утер схватил его за здоровую руку. Амброзий выругался — теперь он не мог даже взяться за меч.

— Напряги свою память, братец, — зашипел ему повелитель Стены. Он беспокойно оглядывался по сторонам, высматривая по углам слуг императора. — И прибереги свой гнев для кого-то другого. Ты еще был в сознании тогда, я ведь помню… До того, как я вырубил тебя. До того, как отдал Лодегрансу, Вортигерну — ты ведь помнишь, что я тогда сказал «прости меня» так, чтобы не слышал ублюдочный сакс.

Хохот и отборная ругань вырвались из груди центуриона.

— Чтоб ты сдох! — проговорил наконец Амброзий сквозь смех. — Ты думаешь, я прощу тебя? За одно лишь гнилое «прости»? Ты думал, что отправляешь меня, своего кровного брата на верную смерть или рабство! Твое предательство больше всех обид, нанесенных мне Вортигерном!

— А что, если я скажу тебе, что никакого предательства не было?

Амброзий смотрел на своего брата и понимал, что в это мгновение ненавидит и презирает его сильнее всего. Не было? Да и что с того, если не было? С надеждой на лучшее и для собственной выгоды Утер без труда пожертвовал им. Не это называется преданностью.

— Что ты несешь?

— Вортигерн приказал доставить тебя в Повис, верно? Я знал, что он не убьет тебя, в противном случае он приказал бы это сделать на севере. Да, я знал о его шахте, знал и о том, что он сделал с тобой — да! — рявкнул Утер. — Я служил ему и его саксам, я сам предложил ему это, но лишь для того, чтобы мы сами не откинули ноги. Ты помнишь ту зиму, брат, помнишь? Ее бы никто не пережил в форте, если б не я! Где бы ты был, Амброзий, со своей гордостью и одной рукою, если б не я? Вы все боитесь замарать свои нежные ручки…

— Я центурион остатков победоносного Валериева легиона, — жестко ответил Амброзий. — Мне бы отмыть свои руки, а не замарать.

— Я отдал тебя Вортигерну, я! Я намеренно это сделал, Амброзий. Мы теперь оба здесь, ты приближен к нему. Кто теперь помешает нам изгнать эту заразу с островов и восстановить прошлый порядок?

— Ты сумасшедший.

В мыслях центуриона на мгновение стало серо, безлико и пусто, в его голове не мелькало ни единого образа. Слова Утера внесли окончательную для него ясность в происходящее, и от этого становилось ничуть не лучше, чем от предательства. Если дело действительно в этом — в давно погасшем блеске Рима, которого он не видел, который Утер знает, как старую сказку — то чем он лучше ребенка, жестокого, фанатичного, выросшего и безумного.

— Безумный фанатик! — рявкнул он уже на весь коридор. — Я думал… Утер, я считал тебя лживым, хитрым и изворотливым, законченной мразью, считал кем-то, подобным Вортигерну, только без единого намека на честь, и ненавидел тебя — но ты оказался хуже во сто крат. Ты идиот, Утер, ты туп, как бревно!

— Амброзий…

— Ты идиот! — заорал центурион, а потом бессильно прислонился к колонне. — Знаешь, — он задумался. — Сколько нам было обоим тогда? Двадцать девять? Чуть меньше? Когда Флавий Клавдий ушел из Регеда прочь, а Вортигерн позвал нас в Повис в первый раз. Меня позвал. Тогда я слушал твои разговоры про золотой Рим и думал: «Вот он, мой младший брат. Он давно уже взрослый мужчина, не мальчик, декан легиона в компании самых отпетых уродов. Как он может после одиннадцати лет, проведенных на службе, рассказывать мне что-то, похожее на плебейскую сказку. Говорить о Риме словами, которым без малого две сотни лет.» Две! Сотни! Лет! Утер! Ты идиот!

— Замолчи.

— Какой Рим, Утер? Что ты собрался здесь восстанавливать? Какие из замшелых развалин старого мира навели тебя на мысль о том, что все станет, как прежде? Что такому, как ты, это вообще под силу? Ты помнишь рескрипт Гонория7, Утер. Когда все легионы ушли. Рим на этом острове мертв уже десять лет. Ты пожертвовал жизнью стольких людей и моей в том числе. Я тебе не прощу. Но и не стану искать твоей смерти.

Брат мрачно смотрел на него, но не говорил ничего. Бывший центурион знал, что все, что он говорит, все его слова — для Утера просто рябь по воде, ветер в листьях, не то, чему придают значение. Он — фанатик и просто дурак. Этого никак не изменишь.

— Какое же ты ничтожество, Утер, — с удивлением проговорил Амброзий. — Ты ненавидишь Вортигерна, саксов… Но при том столько лет работал с этой завзятой сволочью Лодегрансом.

— Я ненавижу, Лодегранса, как и ты, — с жаром ответил повелитель Стены. Его лицо дышало обидой и яростью, чем-то невыразимым, Амброзий не стал разбираться. — Да, он ничем не лучше этой сутулой собаки, твоего императора. Амброзий! Брат, послушай меня, не отворачивайся! Наш мир разрушен. Что дурного в том, что я хочу вернуть все, как было? Старый порядок. Старые правила. Свет империи вместо этого беспросветного мрака варварства и безнаказанности. Мы отомстим Вортигерну и ему подобным за все, ты знаешь изнутри эту крепость. Мы выступим против них. Нам на руку, что нас считают врагами!

— Оглянись вокруг, Утер, — беззлобно ответил Амброзий. Он устало опустился на холодные плиты. — Ты гоняешься за привидениями. Рим, свет империи… Ты трус, Утер. Иначе бы ты ушел с Флавием Клавдием и сгинул в Иберии. А если ты тронешь Вортигерна… Маленькую царевну Моргаузу, — он вспомнил их неприятное путешествие. — Жену императора, да, Утер, Ровену — ты и сам станешь таким же призраком, я позабочусь об этом. У меня не осталось ни капли верности тебе или нашему братству.

Когда истаяла жгучая ненависть к Вортигерну, на ее место пришло ощущение общности, намек