Я знаю, ты где-то есть - Тьерри Коэн

Элиза уверяет, что ее брат несколько раз навещал меня, но я забыл это, потому что был не в себе. Я ей не верю. Она щадит меня. Элиза похожа на мать: в своих мыслях, поступках она руководствуется прежде всего добротой. Ноам же моя порода: непокорный, злопамятный, он зол на жизнь, которая слишком рано показала ему свою жестокость, зол на меня за то, что я не смог превозмочь свою боль, оставил их наедине с их горем, не смог снова стать человеком, отцом, которым был до… несчастья. Но я не мог. Я чувствовал себя человеком, только когда Анжела была моей женой. Когда же она ушла, я превратился в тень, в сплошную печаль. Я искал забвения в алкоголе и в некотором роде нашел его: я забыл самого себя.

Я хотел оградить своих детей от безумия, в котором тонул все глубже и глубже. Ну да, конечно! Если уж я нашел в себе храбрость взглянуть правде в глаза, стоит признать, что эта попытка приукрасить недостойные поступки каплей благородства есть не что иное, как очередная ложь, порожденная моей низостью.

Но каким отцом был бы я, живя рядом с ними? Они росли у дедушки с бабушкой в атмосфере любви, а повзрослев, стали умными, красивыми людьми. У меня же никогда не достало бы сил поднять их на такой уровень. И все же чувственная пустыня, в которой они блуждают, их неспособность к семейной жизни заставляют меня снова и снова возвращаться к покаянным мыслям. Какое у них сложилось представление о семье? К какому идеалу могут они стремиться? Как представляют себе любовь? Смогут ли, встретив в один прекрасный день достойного человека, открыть ему свои чувства?

Я… я… о чем это я?

Кажется, я говорил о детях? Или о той, которую любил?

Моя жизнь… жена… дети… Не знаю… Рассудок снова изменяет мне…

Анжела, почему нам не дано было увидеть, как наша любовь длится годы, всю нашу жизнь; не дано попробовать затеряться в однообразии семейной жизни? Может быть, мы состарились бы и наши чувства стали бы нам в тягость? Я, во всяком случае, не прочь был бы рискнуть и попробовать однажды… любить тебя меньше, чем я люблю.

Анжела… Я иду к тебе. Меня ждет бездна, полная надежд и грез.

И раскаяния.

13

Когда он переступил порог офиса, Сами встретил его вопросительной улыбкой. Он поставил на стол Ноама две чашки с кофе, обнял его, взял стул и уселся напротив друга.

– Я слушаю, – сказал он.

– Что?

– Не прикидывайся. Про Будапешт.

– Будапешт – прекрасный город. Его архитектура свидетельствует о богатой и непростой истории. Ты знаешь, что венгры – потомки мадьяров и что в прошлом…

– Ты долго будешь надо мной издеваться? Когда мне понадобится информация о городе, я пойду и куплю себе путеводитель. Ну так что? Да или нет?

– Да или нет – что? Выражайся яснее, Сами.

– Вы сходили куда-нибудь вместе?

– Да.

– Супер! Я так и знал, что из этого что-то получится! – воодушевился Сами. – Ну, рассказывай!

– Что именно тебя интересует? Подробности какого рода?

– Ты меня достал, Ноам. Говори, как все было.

– Очень просто. После довольно приятного вечера с довольно-таки обильными возлияниями, мы очутились у нее в номере. Она поцеловала меня, я ее раздел и…

– А остальное касается только вас двоих. Ты влюблен? То есть я хочу сказать, ты испытываешь к Авроре что-то серьезное?

– Нет, я не влюблен. Но… да, «что-то серьезное», как ты выразился, я испытываю.

– И это может перерасти в любовь?

– Нет. Скорее, в дружбу.

На лице Сами отразилось недоумение.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что мы сумели оценить друг друга, но поняли, что не созданы для взаимной любви.

– Вот черт! – воскликнул Сами. – Говоря «мы», ты имеешь в виду, что она думает то же самое?

– Да, я полагаю, что она пришла к тому же выводу, что и я. Мы решили вести себя так, будто между нами ничего не было, чтобы можно было и дальше видеться и дружить.

– Но где же вы прокололись? Она ведь тебе понравилась, правда? И ты ей понравился, она призналась в этом Клер. Она даже пыталась тебя закадрить!

– По-моему, за то время, что мы были вместе, она поняла, что я совсем не тот, кого она ожидала во мне увидеть. Что касается меня, то мое влечение к ней носит чисто дружеский характер.

– Дружеский? Я и не знал, что влечение такого рода может довести до постели, – насмешливо проговорил Сами. – Надо будет мне пересмотреть наши с тобой отношения, Ноам. Чем же ты так ее разочаровал? Только не говори, что у вас что-то не получилось ночью: я не представляю себе, чтобы она допустила подобный конфуз.

– Нет, в этом смысле все было отлично. Но в ходе долгих дебатов мы поняли, что у нас с ней разные представления о любви, о совместной жизни.

– Да ты вообще никакого представления о любви не имеешь!

Ноам снова подумал о супругах Надь.

– Ошибаешься. Вы с Клер для меня – образец дружной семейной пары. А еще мы познакомились с одной венгерской семьей, которая имеет весьма примечательное представление о любви.

– Вы были в Будапеште всего сорок восемь часов и за это время успели узнать друг друга, осмотреть город, заняться любовью, решить, что вы не созданы друг для друга, и в довершение всего познакомиться с какой-то выдающейся семьей, которая смогла перевернуть ваше представление о жизни?

– Да уж, в это трудно поверить. И все же…

Зазвонил телефон. Сами с досадой снял трубку и резко ответил.

– А, привет, Элиза! – сменил он тон на более мягкий. – Да, я немного раздражен. Откровенно говоря, это твой братец действует мне на нервы. Да, вернулся. Как съездил?

Он злобно взглянул на Ноама. Тот, смутившись, принялся разбирать лежавшие на столе конверты, взял один из них и распечатал.

– Он-то считает, что хорошо. Но когда ты узнаешь то, что только что узнал я, ты придешь в такое же состояние.

Ноам рассеянно перелистывал страницы составленного Дютертром контракта.

– На, – сказал Сами, передавая ему трубку, – поговори с сестрой. Она ждет твоих разъяснений. А я схожу, принесу себе еще кофе.

Ноам зажал трубку между плечом и ухом и стал говорить с сестрой, одновременно подписывая листы контракта и ставя на каждый из них печать.

– Да, Элиза, знаю: ты надеялась услышать хорошие новости. Так у меня есть одна такая: мы едем в отпуск все вместе.

– Как же ты все-таки решился? – спросила Элиза, выходя из машины.

Сестра не осмелилась расспрашивать Ноама, когда тот без лишних деталей сообщил ей приятную новость. Она только выразила удивление, втайне обрадовавшись, и договорилась с ним о встрече на следующий день ближе к вечеру. Но теперь, когда они стояли перед квартирой отца, она посчитала себя вправе задать этот вопрос. И правда, отступать ему было некуда.

– Не знаю. Наверно, после того, что ты сказала мне в последний раз, – уклончиво ответил он.

Ему казалось немыслимым рассказывать ей сейчас о Луццато и семье Надь, о том, что всколыхнуло в нем знакомство с ними, какие подняло вопросы.

Им открыла женщина лет пятидесяти. Она поцеловала Элизу, затем с любопытством взглянула на Ноама.

– Ноам, познакомься, это Альма. Альма – сиделка. Она ухаживает за папой днем уже шесть лет. А ночью им занимается другой человек. Альма, это мой брат Ноам.

Медсестра, смущенная его присутствием, вежливо поздоровалась.

Для ухода за отцом, страдавшим болезнью Альцгеймера, Элиза, назначенная его опекуном, создала целую организацию – и всё для того, чтобы иметь возможность содержать его дома. Его деньги не могли найти лучшего применения.

– Как он сегодня? – спросила Элиза.

– Хорошо. Позавтракал, потом пообедал, потом я предложила ему сделать несколько упражнений, он их охотно выполнил.

Ноама тронуло, что Альма говорит об отце, будто о малом ребенке, и это чувство – предвестник сострадания – было для него неожиданностью.

– Вчера он говорил о вас. В минуту просветления спросил, когда вы должны прийти. Потом взглянул на фотографию, которую вы поставили на комод, и вспомнил про Анну. Сказал, что она похожа на его жену, то есть… на вашу матушку.

Элиза обернулась к Ноаму.

– У папы бывают иногда моменты просветления, и тогда он вспоминает совершенно особенные вещи. Однажды он вот так очнулся и рассказал, как мама готовила пирог с ревенем. А в другие дни он рассуждает о своей болезни или с горечью вспоминает годы, когда он катился по наклонной плоскости.

– А он когда-нибудь…

– Вспоминает о тебе? Да, часто.

– Ты мне никогда не говорила этого.

– Ты же сам не хотел ничего слушать.

– А что он говорил?

– Спрашивал, как ты. Ну, давай, входи.

Они толкнули дверь. Гюбер Бомон спал, задрав подбородок и открыв рот. Элиза подошла к кровати, но Ноам предпочел держаться на расстоянии. Вид отца, такого старого, беззащитного, привел его в оцепенение. Ему вспомнился Филиппо Луццато, так же прикованный к постели, в нескольких кабельтовых от последней гавани.

Элиза погладила больного по голове, и тот открыл глаза. Испуганным, словно у потревоженного во сне ребенка взглядом он окинул комнату в поисках чего-нибудь надежного, за что можно было бы зацепиться.