Дьявол и Дэниэл Уэбстер - Стивен Винсент Бене

Старик, кажется, остался доволен.

– Потрогай вещи, мальчик, – предложил он. – Потрогай. Они не против.

И Джимми Уильямс начал блуждать по комнате, глазеть на миниатюры и картины, брать то один предмет, то другой, потом ставить их на место. Он был очень осторожен и ничего не разбил. А вещи там и вправду были удивительные. Шахматами с резными фигурами слоновой кости, расставленными на столике, кто-то начал играть, но не закончил. Их Джимми не трогал, хоть ему и хотелось, – ему казалось, что игрокам не понравится это, когда они вернутся, чтобы доиграть партию. И в то же время у него возникало ощущение, что если они когда-нибудь и вернутся, то уже мертвыми, и от этого он испытывал еще более странные чувства. На столе рядом с большой серебряной чернильницей он увидел пистолеты с серебряными накладками и длинными стволами, писчее перо – перо цапли, рядом с ним серебряную песочницу – словом, здесь были всевозможные любопытные и вызывающие интерес предметы. Наконец Джимми Уильямс остановился перед высокими напольными часами.

– Извините, сэр, – сказал он, – но что-то мне не кажется, что это правильное время.

– О да, оно и есть, – ответил старик. – Оно всегда правильное.

– Да, сэр, но они не ходят.

– Разумеется, – согласился старик. – Говорят, что часам нельзя дать обратный ход, но на самом деле можно. Я дал и менять его не намерен. А остальные пусть поступают, как им заблагорассудится. Я их предупреждал – предупреждал еще в тысяча восемьсот пятидесятом, когда они согласились на Компромисс. Я предупреждал, что никаких компромиссов быть не может. Ну а они не вняли предупреждению.

– Это было плохо с их стороны, сэр? – спросил Джимми Уильямс.

– С их стороны это было ошибочно, – ответил старик. – Совершенно ошибочно. – Он, казалось, говорил скорее с самим собой, чем с Джимми, но не слушать Джимми Уильямс не мог. – Не может быть компромисса ни с классом, ни с породой, ни с мнением, – продолжал он. – В дальнейшем – ну кое-кто из знакомых мне джентльменов отправился в Гватемалу или еще куда-нибудь. И я их за это не виню. Но мой путь иной. – Он сделал паузу и взглянул на часы. Потом сказал другим тоном: – Прошу прощения, боюсь, я разгорячился. Приношу извинения. Обычно в это время дня я чем-нибудь подкрепляюсь. Может быть, вы составите мне компанию, мистер Уильямс?

Джимми Уильямсу показалось, что серебряный колокольчик в руке старика еще не закончил звонить, а негр Сэм уже вошел с подносом. Теперь на нем был странный старомодный сюртук и странный старомодный галстук, а штаны остались прежними, из синей парусины. Джимми Уильямс это заметил, а Старик Каппалоу, кажется, нет.

– Да, – сказал он, – много есть предателей. Люди, к которым я питал наибольшее уважение, предали себе подобных и свой уклад. Они смирились с разрушением и подчиненностью во имя прогресса. Но сейчас мы не будем говорить о них. – Он взял с подноса запотевшую серебряную чашку и жестом показал Джимми Уильямсу, что небольшой бокал для шампанского предназначен ему. – Прошу вас встать, мистер Уильямс, – сказал он. – Мы провозгласим тост. – Он выдержал паузу, стоя навытяжку. – За Конфедеративные Штаты Америки и вечные муки всех их врагов!

Джимми Уильямс выпил. Раньше он никогда не пил спиртного, если не считать ежевичной наливки, и это вино показалось ему сильно разбавленным и кислым. Но допивая его, он почувствовал себя взрослым, и это было приятно.

– Всю свою жизнь каждый вечер я провозглашаю этот тост, – сказал старик. – И обычно пью один. Но я рад вашему обществу, мистер Уильямс.

– Да, сэр, – откликнулся Джимми Уильямс, но все равно ему было не по себе. Почему-то провозглашение тоста оказалось очень торжественным делом, почти как посещение церкви. Только в церкви обычно не молишься о вечных муках для других людей, хотя пастор иногда прямо-таки распалялся из-за греха.

Ну вот, а потом они оба снова сели, и Старик Каппалоу завел разговор о прекрасных временах плантаций и о том, каким тогда был мир. Само собой, рассказов такого рода Джимми Уильямс уже наслушался вдоволь. Но этот был другим. Потому что старик рассказывал о минувших днях так, словно они все еще продолжались, а не давно прошли. Пока он говорил, вся комната словно вторила ему тысячей сокрушенных тихих голосов, торжественных и чистых, пока Джимми Уильямс не перестал понимать, на голове он стоит или на ногах, и не усматривать ничего странного, глядя на свежую, еще хрустящую ричмондскую газету на письменном столе и видя на ней дату «14 июня 1859 года», а не «14 июня 1897 года». Что ж, может, все дело было в вине, которого он, впрочем, выпил с наперсток. Но когда Джимми Уильямс снова вышел на солнце, он почувствовал, насколько изменился и как он взбудоражен. Ибо теперь он знал о Старике Каппалоу, а тот был, пожалуй, величайшим человеком в мире.

Негр проводил его до ворот мягкой, неслышной поступью, держась на некотором расстоянии. Открывая ворота, негр заговорил.

– Юный маастер, не знаю, зачем Маасу Джону взбрело в голову позвать вас в дом. Но мы ведем замкнутую жизнь, я и Маас Джон. Очень замкнутую. – Как ни странно, его голос звучал умоляюще.

– Я не болтаю зря, – сказал Джимми Уильямс и пнул забор.

– Да, сэр, – отозвался негр с явным облегчением. – Я знал, что вы из порядочных. Так я и знал. Но мы живем очень замкнуто, пока не вернутся важные люди. Мы не хотим, чтобы до того пошли слухи. А потом мы вернемся в Отранто, как и полагается.

– Про Отранто я знаю. Он мне рассказал. – Джимми Уильямс перевел дыхание.

– Отранто – это плантация Мааса Джона в Вирджинни, – пояснил негр, будто не слышал. – Он владеет рекой и долиной, ручьями и холмами. В Отранто у нас четыреста рабов для работы на плантациях и конюшни на шестьдесят лошадей. Но мы не можем туда уехать, пока не вернутся большие люди. Так говорит Маас Джон, а он всегда говорит правду. Но они вернутся, будут постреливать себе и похаживать с пистолетами сбоку. И я каждый день утюжу ему ричмондскую газету, и он читает про прежние времена. У нас куча коробок с газетами в подвале. – Он помолчал. – А если он говорит, что прежние времена вернутся, значит, так тому и быть. – И опять его голос стал странно умоляющим. – Так вы запомните, юный маастер. Запомните, белый мальчик.

– Сказал же, я не болтаю, – ответил Джимми Уильямс. Но с тех пор для него многое изменилось. Потому что есть у мальчишек этого возраста