Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

что «держат черные книги у себя», о чем подробнее говорится в главе пятой[163]. Один черкасский (украинский) офицер, служивший на южной границе, был обвинен в колдовстве и назван «врагом Божиим», а Горихвостов, о котором говорилось выше, обличал «отступных ведунов православной вере оскверненья»[164]. Колдун Афонка Науменок в 1642 году якобы вызвал двух дьяволов: Народило и Сатанаила[165]. Одно дело содержит признание в том, что человеку являлось «дьявольское превидение» в виде «косматого». Еще одно – любовный заговор: «Ой вы, Сотона со дьяволи со малы, со великими, вылести с окияне моря»[166]. Есть и менее конкретные заклинания для вызова неопределенных демонических сущностей – в одном, например, упоминаются «33 беса»[167].

Четыре наиболее любопытных дела содержат прямые упоминания о «богоотметных письмах», составленных обвиняемым с открытым намерением отречься от Бога. Из них в одном мы находим текст молитвы, где призывается «отец мой Сатана». Заговоры, которые имеются в этом деле, представляют собой головоломную смесь отсылок к божественным и сатанинским силам: после обращения к «дьяволам проклятым» следуют призывы к божьим ангелам, архангелам, херувимам, серафимам, евангелистам и всем святым, чтобы всяческая скверна, а заодно и бесы, держались подальше от «раба Божьего». Как и большинство письменных заговоров, этот содержит слово «имярек», вместо которого следует подставить соответствующее имя[168]. Куда менее двусмысленно звучат призывы в жутковатом заговоре (впервые опубликован Н. Я. Новомбергским), проникнутом идеей отречения от всего: он был написан от руки обвиняемым, представшим на процессе в Духе, в 1663 году. Здесь мы встречаем откровенно бинарную систему – Бог или Дьявол. Пишущий отрекся «от содетеля Христа Бога нашего и от церквей Божих, и от литургии преосвященных, и от вечерней, и от заутренней, и от всего Божества, и от отца своего и от матери, от рода и от племени, и прирекся к сатане и его угодникам возлюбленным». Дальше, вероятно, следовало нечто совсем неприемлемое, ибо писец отметил: «А иного волшебства, что в том письме написано, я холоп твой писать к тебе великому государю не смею»[169]. Трудно представить, что именно он счел более преступным и ужасающим, нежели эти последние слова, записанные им. Как обычно, суд не проявил особого беспокойства или интереса при виде столь открытого сатанизма, сосредоточившись вместо этого на том, от кого к кому передавался заговор и как он был перенесен на бумагу.

Ближе всего к договорам с дьяволом, известным в Западной Европе, стоит случай, вскрывшийся в Якутске. На процессе, который происходил в середине 1680-х годов, предстал некий Иван Жеглов, признавшийся:

Он, Ивашко, господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и пресвятыя владычицы нашея Богородицы и всех святых отрекался, и, крест с себя сняв, носил под пятою тридевять дней, и, отрекательное своей рукой писание написав, поднес самому Сатане, и видел де он [Сатану] в огненном лице на престоле, и целовал де ево в руки и в ноги, и дал де ему Сатана для службы трех демонов [Шашков 1990: 86; Топорков 2005: 141].

А. Т. Шашков, опубликовавший этот документ, указывает: «Подобные случаи имели место в колдовской практике не только в XVIII, но и в XVII в.». О. Д. Журавель, в свою очередь, замечает: «Но и сами по себе упоминания о таких “молитвах” и заговорах как о богоотметных письмах свидетельствуют о распространенности представлений о богоотступничестве» [Шашков 1990: 86, примеч. 14; Журавель 1996: 43, 45]. Оба совершенно правы в том, что отречение от Бога и предание себя дьяволу нередко обнаруживалось после возникновения подозрений насчет колдовства. Но было бы преувеличением утверждать, по крайней мере для XVII века – основываясь всего на четырех делах, – о «распространенности представлений» или делать такое заявление: «Следственные дела XVII–XVIIII вв. показывают, что миф о договоре с дьяволом в этот период прочно вошел в сознание широких кругов русского общества» [Журавель 1996: 45]. Количество процессов XVII столетия, где содержится хотя бы слабый намек на «сатанинскую модель», невелико, а те, где в качестве основы магического могущества недвусмысленно указывается договор с дьяволом, исчисляются единицами. Идея сношений с Сатаной присутствовала, но упоминания об этом редки, и в них нельзя усмотреть какой-либо последовательности. Сатане порой отдавали должное, и притом эффектным образом, но другие модели – или скорее их отсутствие – работали так же успешно и встречались гораздо чаще.

На протяжении всего XVII века распространенные в Московском государстве представления о колдовстве и магии не были обременены какой-либо теоретической моделью или системой объяснений. Магия понималась как смесь разнородных элементов, порожденных обширным нематериальным миром, но никак не структурированных. Ученых-демонологов в России не имелось, и, следовательно, на демонологию не было спроса. Прозаичное, мелкомасштабное, осязаемое по своей сути русское колдовство не может быть соотнесено с разветвленным дьявольским заговором, цель которого – свергнуть земную и божественную власть и подчинить мир тирании Антихриста. Возможно, Згута прав, утверждая, что в России недостаточность теоретической базы и решительное фокусирование на земном сами по себе понижали ставки – и поэтому, в отличие от Европы, здесь состоялось всего несколько сотен процессов, итогом которых стали несколько десятков казней. Магия существовала в бытовом регистре: таким был подход к ней высших государственных деятелей и мелких служащих, официальных лиц и простых людей.

Эти нечеткие, бесформенные представления о магии, ее силе и происхождении приводили к тому, что процессы выглядели совсем иначе, нежели в католической и протестантской Европе, где во главу угла ставились поклонение дьяволу и сношения с демонами. В отсутствие «дьявольской» парадигмы Россия избежала воинствующего культурного контроля, который в Европе привел к масштабным преследованиям еретиков, ведьм и раскольников. В Московском государстве очень поздно началось выявление – и тем более преследование – еретических сообществ: лишь в конце XVII столетия развернулась широкая кампания против отступников от официального православия, но и тогда число казней и даже процессов было поразительно низким по сравнению со многими европейскими странами[170]. Кроме того, в отсутствие полноценных мифологических сюжетов с участием Сатаны – с их полностью сложившимися воззрениями относительно женской порочности, склонности к плотским удовольствиям и податливости к сатанинскому обольщению, характерными для раннего Нового времени, – гендерная динамика, присущая тревогам по поводу колдовства и преследованию колдунов, приняла здесь совершенно иной вид.

Глава 4

Любовь, секс и иерархия

Роль гендерных факторов в обвинениях, связанных с колдовством

Три четверти всех тех, кто, согласно материалам процессов XVII века, занимался колдовством, были мужчинами. Мне удалось установить пол обвиняемых для 223 процессов, на