Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Вот по этим улочкам и ехала Эдит-ханым. Через мост Караван, мимо мечети Чораккапы и вокзала Басмане, по улице Ики-Чешмелик до кладбища на самой верхушке холма. На высоком заднем сиденье сидел Коста, но управляла машиной, конечно, все время Эдит: и когда они ехали по широкой дороге от Борновы до моста Караван, с обеих сторон которой тянулись то виноградники, то посадки оливковых деревьев, то дынные поля, и когда пробирались по запутанным улочкам города.

Завидев за рулем женщину, мужчины, сидевшие в кофейне у моста, наверняка вскакивали со своих табуреток, а дети, качавшиеся на качелях, устроенных между веток гранатовых и сливовых деревьев, что росли рядом с кладбищем, спрыгивали и мчались вслед за автомобилем. Кочевницы-юрюки оставляли малышей в колыбельках, висевших на веревках, натянутых между шатрами и мастиковыми деревьями, и тоже бежали поближе к дороге, чтобы поглазеть на машину, медленно продвигавшуюся среди верблюдов.

Стоило мне замечтаться, представляя, как красавица Эдит – о том, что это моя мать, я тогда еще не знала, – ведет автомобиль, Сюмбюль, уже наловчившаяся по моему затуманенному грезами взгляду распознавать, о чем я думаю, начинала кричать:

– Какие еще, бога ради, дети, какая кофейня, Шахерезада? Да кто осмелился бы в тот день выйти на улицу? Солдаты всех, кто был в феске, без разбору на штыки сажали, паликарья примчались в наш район с ножами в руках, повыбивали стекла в лавках, вынесли оттуда все, что было. Наш старожил Хасан, хозяин кофейни, отказался отдать им свои наручные часы, так они начали его толкать, а Хасан схватил палку и бросился на них, да только был с ними один солдат, в тот же миг и застрелил несчастного. Тогда уж все позакрывали окна и попрятались на верхних этажах.

Что ж, все понятно. Когда Эдит въезжала в город мимо мечети Чораккапы на темно-синем автомобиле Эдварда, бежать вслед было некому.

Женщины, собравшиеся в своей части дома на улице Бюльбюль, дабы на поддаться страху, занялись рукоделием. Окна на втором этаже, выходящие на улицу, плотно закрыты, ставни захлопнуты. Раздавался мерный стук спиц и четок. Служанка не переставая наливала чай из самовара. Единственный мужчина в доме – темнокожий Зивер, еще совсем ребенок. А Хусейн, мало того что собирался той ночью бежать, еще до рассвета ускакал следом за Тевфиком по каким-то делам. Даже Макбуле-хала отбросила свою обычную степенность и с надеждой заглядывала в глаза Сюмбюль. Когда полил дождь, погром приостановился, но кто сказал, что, когда ливень закончится, грабители не вернутся?

– Не переживайте, – сказала Сюмбюль, не поднимая головы от рукоделия. – На нас-то им из-за чего зуб точить? К тому же наш квартал очень высоко. Досюда они не дойдут.

А сама в это время думала о том, заряжено ли оружие, спрятанное в колодце. Сквозь закрытые ставни она увидела, что с балкона дома напротив свешивается греческий флаг. Откуда они его только взяли? Вот бы и ей вовремя об этом позаботиться и втайне от Хусейна сделать бело-голубой флаг. Сейчас бы они тоже свесили его из окна и были бы спокойны. В первую очередь спасать надо не родину, а собственных детей. Страх смерти стократ хуже самой смерти.

Ровно в этот момент во входную дверь трижды постучали. Державшие спицы, перебиравшие четки, наливавшие чай руки замерли.

– В сад залезли!

Кричала Мюжгян. Она вскочила со своего места и теперь стояла голыми ногами на ковре с изображениями птиц и рыб. Ее дочки, сидевшие сзади на диване, прижались к Сюмбюль.

– Что нам делать? Нужно сейчас же спрятать девочек на крыше. Ах, боже мой, они же всех нас на кусочки разорвут.

Не говоря ни слова, Сюмбюль бросила вязание на диван и побежала в спальню, где в сундуке для приданого на самом дне лежал припрятанным старый штык Хильми Рахми. Она вынула его и, стараясь не скрипеть ступенями, спустилась по лестнице. Зивер тоже выскочил в прихожую и ждал, уставившись на дверь вытаращенными глазами. Сюмбюль с Зивером прижались к стене рядом с дверью. Но снаружи донесся тонкий вежливый голос:

– Хусейн-бей му, открой дверь. Это я, Мимико. Из таверны Йорги. Я привез твоего отца, Мустафу-бея.

Стоило ей только услышать имя свекра, Сюмбюль тут же отбросила все сомнения и распахнула дверь настежь. На верхней ступеньке, пригнув шею, как будто стеснялся своего роста, стоял бледный худой мужчина в кепке. На слабых руках он держал Мустафу-бея, голова которого (фески на ней уже не было) свисала, как сломанное крыло птицы. Что с ним? О боже! Неужели умер? Сюмбюль невольно отступила. Мимико торопливо вошел в переднюю комнату и положил – почти что уронил – Мустафу на диван. Сюмбюль набросила на спину накидку и прошла следом.

– Хануми му, ты уж прости, что я так без спросу зашел, но Хусейн-бей меня знает. Я играю на сазе. Меня Мимико зовут. Обычно кличут Мимико Цыганом, наверное, из-за того что я музыкант. Мустафу-эфенди я нашел недалеко от церкви Святой Екатерины. Он лежал возле одного заброшенного особняка, а в дождь никто и не заметил. Его, должно быть, по голове ударили. Я спросил извозчиков, и один узнал его: это, говорит, отец Хусейн-бея. Да хранит его Аллах, довез нас досюда, нисколько не потребовал. Крови нет, но лучше бы доктора позвать, пусть посмотрит.

Сюмбюль трясло. Но не от волнения или испуга, а от ярости. Эти борцы за свободу побежали, значит, родину спасать, а их бросили в такой день одних! Она сорвала с Зивера феску, вместо нее нахлобучила кепку, не задумываясь даже, для чего она темнокожему мальчишке, и выпихнула за дверь.

– Беги быстрее, – прокричала она ему в спину. Ее белый второй подборок, напоминавший молочный пудинг, надулся, вены на шее взбухли, а глаза метали молнии. – Куда угодно, хоть в Манису, хоть в Айдын, но без Хусейна домой не возвращайся! Понял? Чего стоишь? Спроси у людей, отыщи его, в какой бы норе они ни сидели. Вернешься с пустыми руками – уж не плачь! Мимико, а вы, будьте добры, сходите на улицу Решидие. Найдите доктора Агопа. Он в Армянской больнице работает. Скажите ему, что вас прислала жена майора Хильми Рахми, пусть как можно скорее придет.

Когда они ушли, она протерла свекру лоб и наложила на свисавшие с дивана запястья компресс с одеколоном. У старика кровинки в лице не осталось. А губы белые как бумага. Что же с ним случилось? Кто-то напал? Или просто сам сознание потерял? Мимико Цыган правду сказал? Ах, Создатель, помоги нам! Злость на мужа, бросившего их на растерзание неверным, и так напоминала тлеющие угли, а стоило их только поворошить, и разгорелось пламя. Сколько бы она ни говорила другим: «Все к лучшему. Я вот уже научилась сама содержать огромный дом. Я и инжир собираю, и табак упаковываю. Зато стала сильнее», внутри ее душили слезы несправедливости и обиды.

Наконец на лестнице раздались шаги Хусейна. Вне себя от гнева, он изрыгал поток ругательств. Слава богу, Тевфик-бея с ним не было, иначе Сюмбюль провалилась бы сквозь землю от стыда. Она бегом закрыла дверь в комнату, где доктор Агоп осматривал Мустафу-эфенди.

– Гореть им всем в аду! Будь прокляты эти чертовы греки, эти сукины сыны англичане и эти ублюдки паликарья! Столько лет грели змею за пазухой! Ах они подлые гяуры, теперь-то видно, из какого поганого теста сделаны! Где он, где отец?

Оттолкнув Мимико, Хусейн вошел в мужскую часть дома. Сюмбюль крикнула ему вслед:

– Хусейн, успокойтесь, прошу вас! Мимико-бей привез вашего отца сюда, а нашел он его у церкви Святой Екатерины. Доктор Агоп сейчас его осматривает. Пожалуйста, не переживайте. Слава богу, ничего серьезного. Скоро должен очнуться. Я скажу Мюжгян, чтобы она принесла вам чаю.

Хусейн яростно обернулся. Все еще держа руку на ручке двери, он уже открыл рот, чтобы обругать ее, но вдруг раздался звон колокольчика на садовой калитке. Сюмбюль оттолкнула его, метнулась в комнату, схватила спрятанный под диваном штык и выбежала в сад. Но Хусейн ее опередил: неизвестно, когда он успел вынуть оружие из колодца, только уже держал калитку под прицелом греческого маузера. Так значит, он не только собирается сбежать, бросив их на мальчишку Зивера, он еще хочет их, боже упаси, и безоружными оставить! Заметив, с каким выражением Сюмбюль смотрит на маузер, он проворчал: