Легкое бремя - Самуил Киссин

Владислав.

25 марта 909.

Москва.

3. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

[Открытка. 5. 6.1909 — 9. 6.1909, Москва]

Ст. Московско-Нижегородской ж. д. Новогиреево Имение Старогиреево Е<го> В<ысоко>б<лагородию> Владиславу Фелициановичу Ходасевичу

Так как, Владя, я не совершенно уверен, что это письмо к тебе дойдет, то пишу на открытке. О тихости ли совершенной здешних мест писать? Да, тихо здесь. Вот все. Потому причина моего письма узнать о твоих делах и жизни, более, нежели рассказать о своих. К тихости ибо у меня все сводится. Итак, пиши: 1) Твой адрес, 2) Что ты делаешь, 3) Чего ты не делаешь, не хочешь делать, 4) Как тебе приходится и 5) Что с Белым, 5а) О книжках.

Лида тебя приветствует. Я целую. Адрес мой: ст. Михнево Рязано-Уральской ж.д. Имение Теремец. Твоего адреса не знаю. Пишу наудачу.

Твой Муни.

4. В. Ф. Ходасевич — С. В. Киссину

Боже ты мой! Бывает же у Человека такой дар слова! Очень уж ты, Муничка, спросил хорошо: «Как тебе приходится?» Вот» то-то и есть, что именно «приходится», и невыносимо. Главное и вечное мое ущемление: деньги. Право, многое влечет оно за собой! А где взять? Написал раз для Русского Слова — оказывается, об этом писали три дня назад, я проглядел. Написал в другой раз, фельетон. Повез в Москву. На вокзале раскрываю газету — готово. О том же — Сергей Яблоновский[74]. Написал в третий раз

усомнился, не была бы провокация, оставил «в своем портфеле». То есть, куда ни кинь — все Клин.

Что я делаю? Ничего. Прочел я книгу Мережковского о Лермонтове[75]. Ну, сам знаешь. Прочел Коня Бледного (он вышел в «Шиповнике») — и огорчился. К чему Мер<ежков>ские огород городят?[76] Я не говорю про отдаленных потомков, но у них самих с нынешними с.-р. (или прошлыми?) — ничего не выйдет. От ропшинской книги скучно. Айхенвальд глуп-глуп, а кое-что учуял[77]. Только не «психология революционера» «натянута», а Мережковианство. Не знаю, чем-то эти переговоры с с.-р. напоминают московские переговоры с капиталистами.

Белый должен был приехать третьего дня. Я молчу. Я не показываюсь. Напылит, нагремит, напророчит. Уж очень много пыли. Хоть бы дождичка!

Тишина у вас? Хорошо. Только не читайте Фета в жаркую погоду, нельзя, он (между нами) от жары закисает. А я все стучу по барометру. Он падает, а я огорчаюсь, хотя — зачем мне хорошая погода? Писал я стихи, да что-то перестал. Впрочем, может быть, еще запишу. Только дошел до «Геркулесовых столбов»[78]: рассердился на петуха и погрозился оставить его любовь без рифмы. Должно быть, очень глупо вышло. Это вот — что я делаю.

Чего не делаю, но хочу? Да хочу написать на тебя пашквиль, а он не клеится. Я зато понял, почему хочется пашквиля: иначе — Малороссия.

Прощай пока. Я тебя тоже целую и люблю. Лидию Яковлевну благодарю за память и кланяюсь ей низко.

Я все это время очень добрый, приятный в обхождении. Поэтому, если напишу стихи, — то все злые.

Твой Владислав.

Гиреево, 7 июня 09.

Адрес. Ст. Кусково, Моск. — Ниж. ж.д., им. Старое Гиреево[79], мне.

Да, прислали мне из «Острова» через Ремизова комплименты и за стихами. На днях пошлю[80]. Экая все ерунда.

Пиши.

Прости — четыре дня носил в кармане. Но за это время ничего не произошло — можно отправить.

Пишешь ли что? Или не спрашивать? Ну ладно, валяй.

В.Х.

11 июня.

5. С.В. Киссин — В. Ф. Ходасевичу

Июнь 1909.

Дух мой позывает

Ко испражненью прежних дней[81]

А. П.

Увы! лирическим посланьемТебя я не взволную вдруг.Души тоскующей признаньемК чему тревожить твой досуг?Свои мне вздохи надоели,Попробую писать о деле.Стихами больше не грешу,В последний*, может быть, пишу.Не по своей, ты знаешь, волеЯ начал к ним охладевать,Но «Вам пишу, чего же боле».И это должен ты понять.Что делать! Ямб четырехстопный,Услужливый и расторопный,И тот мне начал изменять.

Не думай ты, что — новый Ленский —В глуши счастливой, деревенской,Вдали от толков городских,Газет, журналов и родныхБрожу в лесу, копаюсь в Foeth’eИ мыслю: Johann Wolfgang GoetheВ подметки не годится мне.Что, рифм плодя и строчек тучи,«Порой мараю лист летучий»Что пишется и рвется** мне.

И не в бездейственности важнойМои проходят чинно дни.И даже замысел отважныйЯ бросил, тот, что искониПитал мое воображенье:Телесны силы укрепить.Ты знаешь, в городе купитьЯ вздумал Мюллера творенье[82]И до сих пор не дочитал:Там рубль, тут замысел пропал.Но нет, — хотел писать о деле,А вышло, сам не знаю, что,Виной — размер. И еле-елеСтрофу докончил я зато.

Пора переменить размер и стиль.Не удержу смеющейся личиныЯ на лице, и горестную быльНе выразит размер и легкий и невинный.Нет! как-нибудь в ухабистых стихахПоговорю о тяжком и полезном.Жнецы последних дней, — что в сердце нашем? — страх!

«Век шествует путем своим железным!»Не то беда, что «общая мечтаЧас от часу насущным и полезнымОтчетливей, бесстыдней занята»,А то, что мы — идем мы в ногу с веком,Забыли лозунг: «Выше века будь».И все ж полезным человекомНикто из нас не кончит путь.Я не случайно написал, — о, нет —Жнецы последних дней — о злейшая из истин!И тот из нас, кто чист и бескорыстен,Плоды чужих трудов, не сознавая, жнет.А если сеятель рукой своей безвинной***Напрасно семена бросал в бразды,И мы, поднявшись до звезды,Мы, вышедшие жать чредою длинной,Пришли напрасно?! Если семенаЕго при камени упали, —К чему тот тяжкий труд, что мы на рамена, —Никем не прошенные, — взяли?!………………………………………………О, наших дней пророк, разбей свои скрижали!Стихам Россию не спасти****,Россия их спасет едва ли,Да было б гадко!.. Некуда идти,Смириться разве? Я смирился.

Лида тебе кланяется. Я тоже. За стихи прости. В письмах делаюсь глуп, как Кольцов, бессвязен, как Кириллов[83]. Пиши скорее и больше.