Второе апреля - Илья Зверев

А седьмой «Б» продолжал мучиться собственной вольностью. Снова и снова возникали и лопались проекты один другого фантастичнее. Предлагалось все решить чемпионатом по шашкам, или лыжными соревнованиями, или с помощью обычной проверенной считалочки «На златом крыльце сидели».

Кончилось тем, что Юра Фонарев влез на парту (вернее, на две парты: одной ногой на свою, другой — на Левину) и потребовал, чтоб все сели так, как сидели до народовластия...

— ...как исторически сложилось, — сказал он.

— По божьей воле? — с наивозможнейшей иронией спросил Лева, сильно обидевшийся за свою науку.

И тут вдруг класс раскололся. На две партии. Причудливая трещина прошла не только по классному журналу, но — как выразился поэтический Ряша — по человеческим сердцам. Так что по разную сторону баррикад оказались даже такие друзья, как Лева и Юра, которых невозможно было бы разлить водой (хоть целым Атлантическим океаном). И вот — враги!

И Машке пришлось из высших соображений порвать с Юрой и встать под Левины знамена, поскольку принять лозунг «Пусть будет, как было» — это значило добровольно отказаться от свободы.

Вдруг кто-то произнес слово «бойкот».

Неизвестно, кто именно это сказал. Нельзя даже установить, какая партия объявила его первой. Но, по простодушному определению Коли, «дело сразу завернуло на мороз».

С представителями противной стороны нельзя было разговаривать, ходить рядом (сидеть приходилось!), обмениваться вещами и учебниками, пить и есть. Коля, машинально съевший кусок Сашкиной булки, был обличен и опозорен своими новыми единомышленниками. И с ужасом обнаружил, что никогда в жизни не подвергался таким притеснениям и не сталкивался с таким количеством запретов, как именно в эти дни полной свободы.

За два года, прошедшие после предыдущего бойкота, класс заметно прогрессировал. Тот бойкот (клеймили позором Севу Первенцева, нумеровавшего в лагере свои личные конфеты) был просто детской самодеятельностью. Теперь дело было поставлено железно.

Но, честно говоря, радости от этого железа не имел никто. Из высших соображений участникам бойкота приходилось водиться с теми, кого они раньше терпеть не могли, и отвергать самых милых и симпатичных друзей, волею случая оказавшихся иноверцами.

Сношение с неприятелем ужасно каралось, поэтому то и дело вспыхивали нечаянные скандалы. Гена что-то такое спросил у художника Тютькина, как у своего, а оказалось, что тот из другого лагеря. Пришлось всем составить списки своих единомышленников и врагов и вызубрить их, чтоб не перепутать.

В связи с наступающим Новым годом и школьной елкой пришлось образовать две елочные комиссии, естественно, враждебные друг другу. И поскольку фонаревцы готовились к костюмированному балу, Левины последователи (махерваксовцы) вынуждены были объявить новогодний вечер туристской песни с обязательной явкой в ковбойках и лыжных штанах. Машка, у которой только-только появилось роскошное красное платье с вырезом, перетерпела эту новость, сжав зубы. Но некоторые девочки из ее партии, менее сильные духом, даже плакали.

На четвертой контрольной по математике стало ясно, что Машка ничего не может решить, захлебывается и вот-вот утонет (не в каком-нибудь там переносном, а самом прямом смысле, поскольку у нее уже имелась одна двойка, еле-еле замазанная последующей троечкой). И Юра в полном отчаянии нарушил долг — не ученический, разумеется, а бойкотовый! — и послал ей шпаргалку. Но Машка передала ее назад, не распечатав, хотя глаза ее почему-то наполнились слезами.

— Это были гордые слезы, — сказал впоследствии Лева.

Ну, я не в силах перечислять все космические, крупные, средние и малые неприятности и осложнения, вызванные бойкотом. Несчастная Анюта Козлович, у которой день рождения попал на 24-е, вынуждена была пригласить из политических соображений всех своих врагов и отказать почти всем, кого любила, и даже художнику Тютькину. Экскурсия в Новодевичий монастырь, придуманная старостой кружка юных, историков Юрой Фонаревым, отправилась в это славное место без Юры и большинства кружковцев. Потому что первыми в автобус сели махерваксовцы и сношения с неприятелем избежать было бы невозможно.

Юра зачем-то прочитал вслух мокнувшее на стене объявление, написанное утром школьным завхозом, любителем краеведения:

ЖЕЛАЮЩИЕ УЧАЩИЕСЯ ЕХАТЬ НА ЭКСКУРСИЮ В НОВОДЕВ. МОНАСТЫРЬ, ЗАПИСЫВАТЬСЯ У ЗАВХОЗЧАСТИ.

Потом Юра свистнул и сказал странное слово:

— Фарщемпщ!

Неизвестно, что означает это слово, во всяком случае, оно на редкость точно передавало Юрино состояние.

Во время этих катастроф в седьмом «Б» внезапно объявилась и возвысилась новая крупная фигура. Это был некий Женя Доброхульский, мальчик с разными глазами и ватой в ушах. Он учился в классе первый год, да к тому же заболел где-то в начале первой четверти и только теперь выздоровел. Он появился на третий день бойкота и, естественно, ничего не знал о смутах, раздиравших седьмой «Б», и ни к какой партии не принадлежал.

Вот такое положение человека, стоящего над схваткой, сразу подняло этого Доброхульского на недосягаемую высоту. Лучшие люди обоих лагерей ходили к нему жаловаться на интриги неприятеля и требовали беспристрастного суда. И за какие-нибудь несколько часов этот тихоня, этот ушастик вдруг надулся, заважничал, и, прежде чем что-либо сказать, непременно пыхтел, а сказавши, обязательно добавлял: «Вот так это выглядит с объективной точки зрения».

С помощью тихого Жени классовая борьба достигла уже совершенно мартеновского накала. Как-то сам собой осуществился Машенькин проект, и в седьмом «Б», безусловно, не осталось никого, кому бы не было плохо!

После уроков в класс вбежала Ариадна Николаевна и, остановившись в дверях, вдруг спросила очень тихо и устало:

— Ну что, люди? Хорошо вам?

Никто ничего не ответил.

— Так что же делать? — спросила Адочка еще тише.

— Не знаем, — сказал Коля.

— И я не знаю, — сказала Адочка почти шепотом и почти заплакала. (Не могу объяснить, что значит «почти заплакала», но это точно.) — Я знаю, — сказал вдруг Лева, и голос его прогремел как гром. — Придется сесть, как сидели.

И партия махерваксовцев со вздохом облегчения ликвидировалась. Фонаревцы проявили великодушие и не стали ликовать по поводу самоубийственной речи неприятельского вождя. Только Ряша что-то такое пискнул, мол, наша взяла, но незамедлительно схлопотал по шее от справедливого Гены.

И сразу настало мирное время. И Сашка как ни в чем не бывало достал свой марочный альбом. И председатели двух елочных комиссий ринулись друг к другу, как родные братья после двадцатилетней разлуки. И бывшие Левины единомышленницы кинулись рисовать вытачки и рюшечки, лихорадочно наверстывая упущенное в период ковбоек и лыжных штанов. И Кипушкина официально подошла к Гене и попросила данные о том, сколько ребят в классе работает над собой.

— Шестнадцать, — ответил Гена.

— Это много.

— Ну тогда десять, — сказал Гена, чтобы поскорее отвязаться.

— Десять, пожалуй, — важно сказала Кира. — Только не десять, а девять — гладкие цифры хуже...

А Юра Фонарев подошел к Леве, положил ему руку на плечо и сказал, что вчера по радио объявили: следующее солнечное затмение в нашем городе будет 12 ноября 1996 года. И оно будет недолго, всего только две минуты.

— Надо не прозевать, — озабоченно ответил Лева.

ХУДОЖНИК ТЮТЬКИН — СЫН ОРЛОВА

Первые люди, пришедшие в понедельник в шестой «Б» — Юра Фонарев, Сашка Каменский и Машка, — вдруг обнаружили, что они вовсе не первые. В этот ранний час у доски уже торчал художник Тютькин и что-то такое малевал мелом.

— Ой, — сказала Машка, взглянув на его художество. — Смотрите, ребя, как здорово!

— Ого, — сказал Юра.

А этот пижон Сашка надул щеки, посмотрел одним глазом сквозь дырочку в кулаке, отошел на два шага, снова посмотрел и сказал:

— Просто Иохим Рембрандт ван Рейн! Винцент Ван-Гог и Василий Иванович Суриков.

Художник Тютькин самодовольно засопел и спросил небрежно:

— Кроме шуток?

— Кроме, — сказала Машка. — Абсолютно кроме. Он зверски похож!

И потом каждый трудящийся, входя в шестой «Б», обязательно говорил что-нибудь вот этакое:

— Гений!

— Но Коля! Прямо как живой!

— А ухо-то, ухо! Ну, точно.

— Что там ухо? Все точно!

А хорошенькая кисочка Машенька (учтите, это не Машка, а Машенька, совсем другая, совершенно другая девочка)... Так вот, Машенька спросила:

— А артиста Рыбникова срисовать можешь?

— Почему срисо? — высокомерно сказал Тютькин. — Не срисо, а на-ри-со... — и торжественно закончил, — вать.

Посыпались заказы. Трудящиеся хотели увидеть дружеский шарж на Адочку (в смысле на Ариадну Николаевну), карикатуру на завуча, портрет Гагарина, атомную лодку и еще там всякое разное. Тютькин томно кланялся и ничего определенного не обещал.