Маленький Большой человек - Томас Бергер

Сначала он очень многословно и долго воспевал мой подвиг в поэтическом стиле, который по-английски прозвучал бы просто глупо, а потом сказал: «Этот мальчик доказал, что он Шайен. Сегодня в палатках Ворон слышен плач. Когда он идёт — дрожит земля. Когда он приближается — Вороны плачут как женщины! Он настоящий воин! Он Шайен! Он вел себя совсем как наш великий герой, Маленький Человек, который приходил к нему во сне и дал ему силы одолеть Ворону!»

Ну, тут он, конечно, хватил лишку, хотя, если помните, я и впрямь подумал о Маленьком Человеке — и вырвался из-под ножа, отчего Ворона и задел меня рукой по лбу и увидел что я белый. А я-то вождю рассказал только о том, как пример Маленького Человека меня воодушевил — решил, что ему будет приятно. Так что старик не случайно о нем вспомнил.

Еще минут пять он продолжал в том же духе, и меня это ничуть не смущало потому что все вокруг, глядя на меня, так и расцветали лучезарными улыбками, в том числе и несколько девчонок, которым по такому случаю разрешили приподнять снаружи шкуру типи и заглянуть вовнутрь — я в этот период своей жизни как раз начал интересоваться девчонками — а потом вождь сказал:

— Дух Маленького Человека дал этому мальчику большую силу. Он мал телом, и он уже настоящий человек — воин. А сердце у него большое. Поэтому отныне мы будем называть его Маленький Большой Человек.

Вот так. С тех самых пор Шайены так всегда и называли меня. По индейскому обычаю, настоящего моего имени никто никогда не произносил. Да его никто и не знал. А меня зовут Джек Крэбб.

А конокрадная экспедиций — если не считать моего приключения — прошла как по маслу. Четверо наших прокрались в деревню Ворон — ни одна собака не гавкнула — увели лошадей штук тридцать, или около того, и погнали их скорее в нашу деревню, потому как ночь была уже на исходе. Когда добрались до лощинки, где оставили нас с Младшим Медведем, он уже оклемался. Шишак у него на макушке был, конечно, здоровенный, нов остальном — ничего, полный порядок. Нам ещё повезло, что этот Ворона шастал ночью по прерии без лука, а то просто подстрелил бы нас сверху, как куропаток — мы бы и чирикнуть не успели. Вот такие дела. Ну, а меня привязали к седлу моей лошади и отвезли домой.

Из общей добычи мне досталось четыре коня и, значит, я превратился в довольно-таки состоятельного человека, хотя отнесся к этому спокойно. Меня гораздо больше тронуло, когда ко мне подошёл парнишка лет восьми-девяти по имени Сопливый Нос и сказал: «Теперь ты воин. Можно я буду пасти твоих лошадей?» То есть, я мог теперь не вставать рано утром и не отправляться с мальчишками на луг, к лошадям — пасти, купать и все такое… Да, может, и мог. Но, вообще-то, у Шайенов не принято слишком нажимать на свои привилегии. Вот Тень, например: он был старшим в этом набеге, и вообще опытный воин, а взял себе только три лошади, из которых две лучших сразу отдал Старой Шкуре и Горбу. И не потому, что они вожди — на это ему было наплевать, потому как Шайены никогда начальству задницу не лизали — а за то, что мудро руководили. Потом, Птичий Медведь и Холодное Лицо — оба отдали по лошади Желтому Орлу, который хоть и совершил ошибку, но сумел её исправить. Я тоже отдал ему одну из своих — по той же самой причине, а ещё потому, что это я был невольным виновником того недоразумения. Ещё одну лошадь я предложил Леворукому Волку, но тот отказался, потому как у Шайенов не принято брать плату за лечение. Хотя он не возражал, чтобы я подарил её его брату — что я и сделал.

Поэтому Сопливый Нос получил от меня такой ответ: «Убить одного из племени Ворон ещё не значит сравняться с великими воинами Шайенов. Я, как и раньше, сам буду ухаживать за своими лошадьми, но всё равно — ты хороший мальчик, и я подарю тебе своего черного коня».

Все сказали: «Хай, хай!»

Вот так. И, выходит, никто из тех, кто рисковал жизнью, ничего на этом не нажил, разве только честь и славу — но за это как раз любой Шайен в те времена и впрямь жизнь готов был отдать.

Младший Медведь на пир не пришёл — оно и понятно. Трапеза затянулась — засиделись до глубокой ночи. Кормили варёной собакой, и я объелся, потому как, надобно вам сказать, я этот харч постепенно распробовал и полюбил, но вот беда — так и не научился, как индейцы, сначала поститься целый месяц, потом обжираться. Когда наш раут, наконец, закончился я ушёл подальше в прерию, помочился и присел на бугорок отдохнуть немного. Месяц был чуть-чуть — на волос — тоньше, чем вчера, но теперь, он светил вовсю и никуда не прятался… А всё равно к утру будет дождь, я это точно знал — по тому, как пощипывало в носу, по тому, как похрустывала жухлая осенняя трава под мокасинами. По тому, как от земли тянуло сыростью. И никто меня этому не учил. Когда живешь, как мы, — это приходит само собой. Ну, как в городе, к примеру — увидел вывеску над лавкой — и знаешь, что там торгуют табаком.

Где-то в прерии, примерно в миле от меня, лаял койот. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Потом завыл вовсю, словно зарыдал — и все в разном ключе, словно там целая стая собралась. А он-то был один единственный — просто они койоты, чревовещатели от природы. Где-то к северу лесной волк отозвался — завыл жалобно, протяжно. А, может, это были Вороны — под волка работали: это у них любимая уловка. Но он все выл и выл, и все в одной и той же точке — целый час, так что, скорее всего это был настоящий волк.

Просидел я там долго — аж земля подо мной нагрелась. Откуда-то из прерии приползла гремучая змея: ветер немного утих и я услышал, как она шуршит прямо на меня, Эти бедняги вечно мерзнут, им только дай — в постель к тебе влезут, лишь бы чуть-чуть согреться. Но тут я её надул; хлопнул, словно орёл крыльями — она и поверила, развернулась и поползла прочь.

А я все сидел и думал: «Вот так. Выходит я, Джек Крэбб, теперь Шайен. Самый натуральный краснокожий и уже убил человека стрелой из лука. Меня уже скальпировали, а потом настоящий шаман исцелил меня заклинаниями — как в цирке. Мой отец теперь — столетний дикарь, который по-английски слова не знает, а моя мать — толстуха цвета шоколада. А братом у меня — парень, которого в лицо не знаю, потому как у него лицо всегда вымазано глиной или краской… Живу в шкуряной палатке, ем щенков…

Странно все это, чёрт побери…»

Вот такие мысли теснились у меня в голове, и они были насквозь белые, эти мысли. Мальчишки, с которыми я играл в Эвансвиле, в жизни не поверили бы, если б им рассказать, как все повернулось. И наши попутчики из обоза тоже не поверили бы. Они, конечно, знали, что я испорченный тип, но не до такой же степени… Вот так — в день своего величайшего триумфа я сидел и страдал от унижения. Потому как в городе все — кроме моего чокнутого папаши, разве что, — знали: краснокожий это ещё хуже, чем чёрный раб…