Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Зингер

Зевая, я перелистывал страницы. Хотя голода не чувствовал, съел бутерброд и яблоко. За четверть доллара я взял у проводника подушку, откинулся назад и попытался поспать. Вагон окутала темнота. Закрыв глаза, я погрузился в полудрему — полураздумье. Рейцл я потерял — это понятно. Когда бы я ей ни звонил, она вешала трубку. Ну ничего, встречу кого-нибудь еще, успокаивал я себя. Мне начали сниться сны, и в то же время я слышал, как объявляют станции. Потом я, вероятно, все-таки уснул по-настоящему и проснулся от того, что проводник тряс меня за плечо. Мы прибыли в М… Я взял пальто, сумку и чемодан. Я был единственным пассажиром, сошедшим с поезда на этой станции. Дул пронизывающий ветер. До здания вокзала идти было довольно далеко. Почти сто лет этот вокзал являлся воплощением бодрой деловой активности и людского круговорота, но в тот день он был пустой и темный. На скамейке храпел какой-то чернокожий. Я стал ловить такси. Сперва это казалось безнадежным, но в конце концов одна машина все-таки подъехала. Водитель взял мои вещи. Я сказал ему название гостиницы.

— Где это? Никогда о такой не слышал.

Я полез во внутренний карман за записной книжкой — ее там не оказалось. Таксист вытащил собственный справочник и, подсвечивая себе фонариком, стал разбираться, как проехать. Странно, подумал я, обычно мне бронировали хорошо известные дорогие отели. Миновав ярко-освещенные улицы, мы закружили по темным кривым переулкам. У меня мелькнуло подозрение, что водитель собирается меня ограбить. В конце концов такси остановилось перед какой-то обшарпанной захудалой гостиницей. Я негодовал. Что же это такое?! Утром же уеду в Нью-Йорк, решил я. Таксист донес мои вещи до запертой двери и постучал. Через какое-то время на пороге появился заспанный служащий в старом свитере. Я спросил, забронирован ли для меня номер. Он пожал плечами: «Нет».

Что-то не так — в этой гостинице даже не было лифта. Мы стали подниматься по узкой лестнице, пропахшей газом и углем. Дежурный открыл дверь и зажег свет. Я увидел одинокую лампочку, свисающую с потолка на длинном проводе, вздувшиеся обои, рваный линолеум, железную кровать и колченогую тумбочку. Этот номер напомнил мне те комнаты, что я снимал в годы моего безденежья. Служащий ушел. Я взглянул на свои вещи и только теперь понял, что я в настоящей беде. В поезде я по ошибке взял чужой чемодан. Теперь у меня не было ни моих лекций, ни прочих важных бумаг. Очевидно, в чемодане остались и моя записная книжка, и дорожные чеки. Я до сих пор не понимаю, как так могло получиться. Видимо, силы, управляющие нашей жизнью, решили нанести мне сокрушительный удар. Порывшись в карманах, я обнаружил два доллара и мелочь.

Я поискал глазами телефон. Его не было. Несмотря на весь свой страх, я не мог не отметить комичности своего положения. Оставалось надеяться, что организаторы турне приедут за мной на следующий день, если, конечно, я не перепутал гостиницу, что весьма вероятно. Ни одна организация не стала бы поселять своего гостя в такой развалюхе. Я почти наверняка ошибся. И все это мне за то, что я обидел Рейцл. Ее проклятья начали действовать. Как всегда, когда мне бывало плохо, оживала моя вера.

В номере было ужасно промозгло. Толстый слой пыли лежал на холодной батарее с облупившейся краской. Сняв покрывало, я увидел серую простыню и грязноватую наволочку. Запахло средством от клопов. Я закрыл глаза и попробовал прислушаться к своему подсознанию, к той силе, которая — если верить фон Гартману — никогда не ошибается. Кто или что загнало меня в эту ловушку? Не я ли сам?

Я разделся и забрался в постель, положив сверху пальто в качестве дополнительного утепления. Ужасно, что я потерял записную книжку. Наизусть я знал только два номера свой собственный и Рейцл. Звонить в мою нью-йоркскую квартиру, разумеется, не имело смысла, а Рейцл наверняка бросит трубку. Я думал, что проворочаюсь всю ночь, но вскоре забылся тяжелым сном.

На следующее утро я зашел в телефонную будку и набрал номер Рейцл. Длинные гудки. Я позвонил снова через час, через два, через три часа — безрезультатно. Странно — обычно, если Рейцл уходила, трубку брала ее мать. Может быть, Рейцл убила мать, а потом покончила с собой? Я попытался припомнить еще чей-нибудь телефон, но меня поразила амнезия. Оставалось только одно — разыскать каких-нибудь местных евреев и попробовать выяснить у них, где должна состояться сегодняшняя вечерняя лекция. Но сначала нужно поесть. Я не завтракал, и у меня сосало под ложечкой. Я нашел кафетерий, заказал порцию оладьев, две булочки и кофе. Это обошлось мне в восемьдесят пять центов. Теперь у меня оставался один доллар пятьдесят восемь центов. Такси уже не возьмешь. Я побрел по улице, читая вывески, пока не дошел до магазина, на котором было написано, что он принадлежит некому Моррису Шапиро. Может быть, здесь мне удастся что-нибудь разузнать? Вдруг Моррис Шапиро собирался пойти сегодня вечером на мое выступление? Я вошел в магазин — большой и дешевый. На прилавках лежали ночные рубашки, блузки, платья, кофты, шарфы, носки, колготки и всякая мелочь. Несмотря на ясный день, в магазине горели лампы искусственного освещения. Мне вспомнилась история царя Соломона, заброшенного Асмодеем на четыреста миль от Иерусалима. Соломон шел по дороге, громко крича: «Я — царь Соломон!» Но он-то хотя бы был царем, а я кто? Один из тысячи писателей Америки, к тому же пишущий на идише.

Я обвел глазами магазин в надежде отыскать того, кто мог бы оказаться Моррисом Шапиро. Но вокруг были только женщины — продавщицы и покупательницы.

— Простите, — обратился я к одной продавщице, — Моррис Шапиро у себя?

Улыбаясь, она окинула меня оценивающим взглядом.

— Мистера Шапиро сейчас нет.

— А когда он вернется?

— А зачем он вам?

Заикаясь и путаясь, я начал объяснять. Она слушала вполуха, периодически обмениваясь репликами с другой продавщицей. Ее кукольное личико обрамляли белые крашеные кудряшки.

— Мистер Шапиро уехал в Чикаго, — сказала она наконец.

— А вы не скажете, как добраться до ближайшей синагоги?

— Я не еврейка. Сильвия! — крикнула она и указала на маленькую черноволосую женщину, одетую в такой же светло-голубой халат, как и все прочие продавщицы. Сильвия занималась с покупательницей. Я ждал, наблюдая, как женщина средних лет снимает и надевает фартук, не в силах решить, купить его или нет. Сильвия с безразличным видом стояла рядом, жуя жвачку.

— Пойду посмотрюсь в зеркало, — сказала покупательница.

Я быстренько изложил Сильвии свою историю. Она слушала с нескрываемым раздражением. Я отнимал у нее время.

— Здесь есть несколько синагог, — сказала она, — но, по-моему, они открыты только в шабат.

— Вы не знаете, где живет какой-нибудь раби?

— Понятия не имею, посмотрите в телефонном справочнике.

— А, где можно взять справочник?

— В «Уэстерн Юнион».

— Где это?

— Через дорогу.

Я поблагодарил Сильвию и вышел. Вывески «Уэстерн Юнион» нигде не было. Неужели она меня обманула? А может быть, я слепну? Мои часы показывали четверть третьего. Через шесть часов должна начаться моя лекция.

Несмотря на мороз, тротуары были запружены пешеходами. А по дороге — бампер к бамперу — ползли легковушки и грузовики, совсем как в Чикаго или в Нью-Йорке. Лица прохожих были мрачными и раздраженными. Пожилая дама тянула за поводок пса, который остановился у дерева и ни в какую не желал двигаться дальше. Хозяйка поносила его на всю улицу. «Господи, зачем Тебе все это нужно?» — пробормотал я. Вдруг я увидел вывеску «Уэстерн Юнион». Я вошел, взял телефонный справочник и открыл его на букве «J». Увы, там не было ни одной организации, начинавшейся со слова «Jewish». Похоже, евреи на Среднем Западе не особо рвались рекламировать свои объединения. Что же делать? Лечь и умереть? Можно было попробовать связаться с моим издателем в Нью-Йорке, но, во — первых, я не помнил номер его телефона, во — вторых, издательство было на грани банкротства. Я вспомнил, как недавно одна секретарша жаловалась мне, что ей уже пятую неделю не выдают зарплату. А кроме того, издатель разводился и в данный момент оформлял соответствующие бумаги в Рино.

Я заглянул в раздел, озаглавленный «Храмы», и обнаружил две синагоги. Я уже собрался позвонить, но выяснилось, что у меня нет десятицентовых монеток. Между тем какой-то мужчина занял единственную телефонную кабинку. По тому, как он там расположился, было видно, что это надолго.

За годы писательства и лекционных турне я отвык от вкуса нищеты и вот сейчас вспомнил, что это такое. Хотя я завтракал довольно поздно, я почувствовал, что снова проголодался. Я подошел к окошечку оператора «Уэстерн Юнион» разменять двадцать пять центов. Оператор смотрел в другую сторону. Нет, подумал я, писателям нельзя богатеть, им даже нехорошо иметь регулярный доход. Сытый голодного не разумеет. Тем, у кого есть крыша над головой, никогда не понять того, кто ночует на улице. Ни память, ни воображение тут не помогут. Может быть, Провидение хочет таким образом напомнить мне о назначении писателя?