Летучие бурлаки (сборник) - Захар Прилепин

Надежда, как иногда бывает в жизни, умерла в течение одного мгновения — ничего такого не произошло, Желтицын сидел как сидел со своей рогаткой, собака как смотрела на нас своим бесноватым глазом, так и продолжала смотреть, — а я вдруг понял, что это всё ужасно глупо, и гадко, и отвратительно, и сказал жене: «Пойдём».

И мы пошли.

Собака ещё пробежалась за нами, норовя укусить и явно издеваясь.

В деревне жены я был второй раз в жизни, никого там не знал, и Желтицына тоже. То есть я ничего ни хорошего, ни дурного ему не сделал к тому моменту. Ни ему, ни его собаке.

Кто-то из соседей сказал мне в тот же день, что он не женат… живёт с родителями… никогда не работал. Вот и вся его история. Никто его тут не обижал — если б имелась какая-то тяжёлая и мрачная история в его жизни, о ней бы все знали: в деревне всё на виду. Но такой истории у него не имелось.

Он был просто беспричинный мудак, такое бывает.

Жена моя, как и я, была моложе Желтицына почти на двадцать лет, приезжала в деревню только на летние каникулы и никогда с ним не общалась, только здоровалась, хотя, конечно же, знала о том, что он, мягко говоря, не очень приветливый.

Я к тому, что и она тоже никакого вреда не причинила этому Желтицыну.

Но, как выяснилось, он вёл себя так вообще со всеми.

Он не делал нарочитого зла. Но никто и не помнил, чтоб он сделал что-то доброе хоть кому-нибудь.

Он был не горяч и не холоден.

Впрочем, если ему нужна была чья-то помощь — не стеснялся ею воспользоваться. К другим нашим соседям как-то приезжали на редком в те годы внедорожнике гости — так он попросил, чтоб его доставили в город, и укатил на халяву.

В машине от него отвратительно пахло, рассказали мне потом соседи. Всю дорогу ехали с открытыми окнами.

Я и про себя втайне думаю, что если б спустя, ну, пусть не час, а три, или даже два дня после нашего с женою стояния у его ворот, он пришёл бы к нам домой и как ни в чём не бывало попросил бы меня отвезти его куда-нибудь — я б тоже повёз. Чёрт знает, как называется эта черта характера, — но повёз бы. Скривился и повёз.

Если б моя машина ездила, конечно.

Даже не помню, что тогда спасло нас с женой. Кажется, именно в тот раз мы пошли в лес, и там, безо всякой надежды блуждая, едва ли не плача, вдруг услышали шум мотора — и побежали на этот шум, как затерянные в неизвестности островитяне… Приветливый, далеко заехавший грибник выслушал нас, доехал с нами до нашего дома, вскрыл капот моей не новой отечественной машины, подёргал за провода, и безответное железо ожило.

Денег грибник не взял.

В общем, всё хорошо закончилось у нас.

А когда мы вернулись в деревню с женой на следующее лето, то узнали, что Желтицын теперь покойник.

Он пошёл на рыбалку — спустя, наверное, неделю после нашей с ним встречи, вполне возможно, что и рогатка у него была та самая, что он затачивал под свою удочку…

Забросил своего червячка на крючке, приладил удочку на рогатку, выпил из заначенной бутылочки самогоночки, выпил ещё, а потом снова пару раз приложился… В конце концов заснул и повалился лицом прямо в воду.

И утонул. Ноги на берегу, башка в воде. Немного поелозил ногами по сырой сентябрьской грязи и захлебнулся.

Когда я думаю о загробной жизни, я отчего-то всегда вспоминаю Желтицына.

Кто-то всерьёз может думать, что Желтицына ожидала загробная жизнь?

А зачем?

Куда его там деть, за пределами жизни земной? В ад отправить? За что? За то, что он не поспешил мне на помощь? Подумаешь…

Или, может быть, в рай? А с какой целью?

Или, Боже ты мой, ему дали прекрасное право сидеть на берегу с удочкой, ловить свою рыбку и никогда не тонуть больше, а любоваться на течение и жёлтую плывущую листву?

Как бы не так.

Желтицын закончил свою никчёмную жизнь лицом в грязной торфяной осенней воде, опившийся самогонки, и тут всё.

Потом некоторое время тот смрадный выдох, что назывался его душой, мыкался в пространстве, пытаясь хоть куда-нибудь пристроиться, но больше никто не посадил его в свой внедорожник, чтобы, к примеру, перевезти на другой берег спустя девять дней.

Этого выдоха не хватило даже на девять дней, точно говорю.

Не имеет значения то, как он повёл себя со мной, — это сущая ерунда. Но за малым жестом иной раз так просто угадывается целая судьба. Или пустота на месте судьбы.

Меня вправе спросить тут: а что, мол, ты? хватит ли тебя на те же девять дней?

А я не знаю. Может, и нет там никакой жизни, просто потому, что куда столько добра, с нами и так были щедры и милосердны несказанно, зачем она — когда и эту, земную, деть некуда.

Зато вот про Желтицына знаю наверняка.

Слишком самонадеянно верить, что Господь Бог складирует все души подряд, и хранит их, и развлекает, как умеет. Любит Он, может быть, всех, и пути Его, уверен, неисповедимы, и разум Его, само собою, нами не постижим, но всё равно Он — Бог, а не барахольщик.

Не барахольщик и не карусельщик, который усадит на свою карусель любого, имеющего копеечку.

Утонула твоя копеечка, глупый человек.

Уехала твоя карусель.

Мне спится всё лучше и лучше

Досужие размышления о постели

Постель должна располагаться высоко и отдельно.

Постель должна быть тверда и суха.

Наличие подушки обязательно. Одеяло и простыня — по вкусу.

То, что я люблю спать высоко, я понял в детстве, в поездах.

Ежегодно мы с отцом несколько раз ездили из города Дзержинска Горьковской области, где жили, на деревню к бабушке и дедушке. Отец ложился на нижней полке, я на верхней. Года три или четыре подряд получалось так, что в купе к нам попадали очень красивые девушки. И место им каждый раз выпадало внизу, по диагонали от меня.

Отец всё время ходил курить, во время пятнадцатиминутных остановок успевал остограммиться в ближайшей привокзальной забегаловке, потом возвращался, читал газету и, этой же газетой накрыв лицо, засыпал.

Я вроде как, лёжа на боку, читал книгу — но на самом деле косился на девушку, пытающуюся подремать. Сверху очень удобно коситься на девушек — если б я лежал внизу, у меня б не получилось заниматься этим так безапелляционно.

Было мне в ту пору лет девять или, скажем, двенадцать, как-то так.

Девушки эти до сих пор плывут у меня перед глазами; у них подрагивают веки — это выдаёт, что они не спят; ложечка в вагонном стакане позвякивает…

…Где всё это теперь? — девочки, ложечки, сладкий запах белья…

Потом, когда я уже учился в школе, в самом последнем классе, мы однажды поехали с одноклассниками в Питер: не помню, Ленинград он тогда был или уже Санкт-Петербург.

На обратной дороге я забрался на верхнюю полку, но уже не один, а с самой красивой одноклассницей. Ночью поезд тряхнуло, и я, лежавший на краю, упал вниз — голой грудью на стакан с подстаканником. Кто-то ночью пил чай и оставил на столике посуду. Прелесть подстаканника оказалась в том, что он был выполнен изящно — с двумя остриями в виде копий.

Я сидел на нижней полке и смотрел, как у меня из груди торчит подстаканник. Мелкое стаканное стекло аккуратно покрошилось у меня в грудной клетке, в районе лёгкого.

Наверное, меня наказали за то, что я вожделен-но смотрел на девушек в детстве. А как я должен был на них смотреть? Уберите, наконец, у меня подстаканник из груди, я до сих пор его чувствую, он холодный…

Тогда меня, обильно кровоточащего, перевязали, довезли до Дзержинска, где вычистили стекло и зашили — почему-то не вколов обезболивающее. Было больно, я кричал. Самая красивая девушка слышала меня в коридоре и плакала.

Хотя чёрт её знает, я ж не видел, это она сама потом сказала.

Неписаный армейский закон гласит, что спать на верхних полках авторитетным солдатам западло, но я таких девушек видел по диагонали в детстве, что меня не парили эти глупости. Свой положенный армейский срок я проспал на верхней полке. Иногда мне снилось, что моя кровать плавает по казарме, до тумбочки дневального и обратно. Единственный минус моего месторасположения был лишь в том, что когда взбесившийся сержант, спавший справа, кидал табуретку на пацанов, гоношившихся слева, — табуретка иногда падала на лежавших на верхних полках. Но на меня — никогда. Меня, видимо, уже наказали подстаканником.

Когда в двадцать два года я устроился в ментовской спецназ, именуемый ОМОН, и через полгода покатил в не на шутку развоевавшуюся чеченскую республику, то единственное, что я знал заранее, — так это где я буду спать.

Нас разместили в Грозном, в большом и сыроватом каменном ангаре, где уже были установлены в два яруса койки. На одну из верхних коек я немедленно взгромоздился. Под подушкой у меня, все шестьдесят суток, лежал автомат. За всё это время я ни разу не раздевался и не ложился на простыню. Спал поверх одеяла, в бушлате, очень сладко и спокойно, полтора с лишним метра над землёй.