Женское нестроение - Александр Амфитеатров

Къ сему случаю вы спрашиваете, коллега, «но чѣмъ же объяснить, что главнѣйшимъ образомъ, пошлѣйшимъ образомъ, невыносимѣйшимъ образомъ ревнуетъ именно женщина самостоятельная, богатая, сытая и бездѣльная»?.. Я думаю, коллега, что достаточно подчеркнуть послѣднее прилагательное курсивомъ, чтобы оно отвѣтило вамъ на вашъ вопросъ и убило остальные эпитеты. «Самостоятельная» и «бездѣльная» — понятія несовмѣстныя. Рабочая и гражданская самостоятельность — прямое противопоказаніе той сытой праздности, которую понимаемъ мы (и вы, коллега, въ своемъ вопросѣ) подъ ошибочнымъ названіемъ самостоятельности теперь, въ быту нашихъ женщинъ-буржуазокъ, и которая, въ дѣйствительности, есть лишь матеріальная, плотская обезпеченность, безъ труда получаемая, либо опять-таки цѣною пола — отъ мужа или любовника, либо доставшаяся по родительскому благословенію въ наслѣдство. Такой обезпеченности, безправной и бездѣятельной, естественно, чрезъ отложеніе въ себя туковъ, ростить въ себѣ и озлобленіе тѣлесное, a озлобленіе тѣлесное выращивать въ безобразные ревнивые экцессы. Но въ сферѣ трудовой женской самостоятельности, среди женщинъ, живущихъ не только цѣною своего пола, вопросъ вашъ найдетъ данныя къ отрицательному отвѣту. О крестьянствѣ вы со мною согласны. Поднимитесь въ круги учащейся женской молодежи, къ сестрамъ милосердія, изучите бытъ сельскихъ учительницъ, фельдшерицъ, акушерокъ: какъ ничтоженъ — сравнительно съ сытою буржуазною средою — половой интересъ въ этомъ обществѣ и какъ умѣютъ здѣсь съ нимъ справляться! Болѣе цѣломудренной и честной молодежи, чѣмъ наши учащіяся дѣвушки высшаго образованія, я не встрѣчалъ нигдѣ въ Европѣ. И какая рѣдкость здѣсь ревнивыя трагедіи! И, если случаются, то — какъ серьезны бываютъ поводы къ нимъ! И, все-таки, какъ дурно принимаются онѣ средою… Вѣдь процессу Прасковьи Качки добрыя двадцать пять лѣтъ давности, a дѣло это и до сихъ поръ поминается при каждой, хотя бы слабой, аналогіи. Взять даже театръ: при всей своей до сихъ поръ распущенности и безалаберности, при всѣхъ пережиткахъ недавней театральной проституціи, при всемъ изобиліи полового элемента въ самомъ показномъ характерѣ театральной дѣятельности, женщины этого дѣла бываютъ одержимы безтолковою ревностью и гораздо рѣже; и въ гораздо слабѣйшихъ проявленіяхъ, чѣмъ женщины-буржуазки. И это — потому, что между жевщиною и ревностью стало нѣчто, главынѣе требующее повиновенія, чѣмъ эгоистическій половой позывъ: стала самостоятельная трудовая дисциплина, обязанности которой должны быть исполнены раньше личныхъ похотей и капризовъ. Грубое неприличіе предъ товарищами — прервать ревнивою сценою репетицію, ибо репетиція есть служебная работа; почти неслыханный скандалъ прервать ревнивою сценою спектакль, ибо спектакль есть общественная служба, окупленная публикою. Театральная женщина уже освоивается мало-по-малу съ сознаніемъ, что полъ ея — второе въ ней, a первое — общественыая работа таланта, и это сознаніе стало тормозомъ ревности, припадки которой за кулисами, на девять десятыхъ, разрѣшаются въ водевиль, а не въ трагедію. Адріенны Лекувреръ рѣдки. Въ самоубійствѣ Кадминой, давшемъ тему «Татьяны Рѣпиной» и «Клары Миличъ», сыграла роль главной причины не показная ревность, a глубокое тайное самонедовольство богато-одаренной натуры, размѣнявшей себя по пустякамъ… Кадмина — старшая сестра Маріи Башкирцевой, да и умнѣе, и глубже ея была…

Еще два слова. Вы говорите: «Улучшеніе быта женщины мало повліяетъ на зло ревности, ибо главною его частью является часть не экономическая, a звѣрская: наслажденіе ревности есть наслажденіе патологическое, какъ наслажденіе сѣченіемъ ребенка». Тутъ я сперва позволю себѣ заступиться за репутацію звѣрей: въ животномъ мірѣ самки эксцессами ревности совсѣмъ не прославлены, — во-первыхъ; во-вторыхъ, ни одна собака, ни даже обезьяна, не говоря уже о коровахъ, кобылахъ и т. д., чадъ своихъ «для наслажденія» никогда не наказывали. Оставимъ людямъ ихъ «людства» благопріобрѣтенныя: при чемъ звать людства звѣрствами? Затѣмъ — я опредѣленно говорилъ въ своей статьѣ, что не пророчу полной смерти ревности, a предсказываю лишь общественное низведеніе ея на роль патологической аномаліи. Это самое нахожу я и въ вашемъ тезисѣ, хотя вы мнѣ имъ какъ будто возражаете. Наслажденіе сѣченіемъ ребенка, которое вы ставите въ примѣръ, — тѣмъ паче по половымъ побужденіямъ, — сравнительно такая рѣдкость въ области человѣческихъ страстей, что, если бы случаи ревности сползли на этотъ уровень, то европейское общество могло бы считать себя отъ нея освобожденнымъ. «Чудовище съ зелеными глазами — зло животное, одно изъ наслѣдій издыхающаго въ человѣкѣ звѣря». A вы увѣрены, что вѣчный звѣрь этотъ издыхаетъ? Клянусь «Звѣремъ изъ Бездны», великій вы оптимистъ! Зло животное, a не экономическое. Да какое же зло не животное?! И почему животное противополагается экономическому? Всякое зло, истекающее изъ физіологическаго запроса, начивая съ обязанности ѣсть и пить, есть животное зло, и всякое удовлетвореніе физическаго инстинкта есть экономическая потребность, разлагающаяся на начала спроса и предложенія и ихъ колебаніемъ свершающая свою культурную эволюцію. Вѣчная дрессировка «звѣря»; по предписаніямъ культурной эволюціи, управляемой экономическими запросами, и слагаетъ исторію нашей цивилизаціи. «Звѣрь» укрощается ростомъ общественнаго инстинкта и сознательнымъ отношеніемъ трудящихся массъ къ условіямъ своего быта, a совсѣмъ не аристократическимъ самосовершенствованіемъ и самовоспитаніемъ избранныхъ единицъ. Послѣднія — только симптомы и сигнальные огни массоваго процесса, который безсознательно кипитъ въ глубинахъ народовъ. И, какъ вы ни совершенствуйте и ни воспитывайте себя, a вѣкъ вашъ далеко отъ себя васъ не выпуститъ этически, хотя вы можете очень на много опередить его мыслью. Взять хоть бы и половой вопросъ: мы съ вами далеко не Платоны и не Сократы, однако — предстань предъ нами вживѣ сіи маститые мужи, со всею откровенностью страстишекъ своихъ, — намъ пришлось бы заявить имъ: «Господа! что вы!? Въ наши дни такія срамныя шутки показываютъ только въ захолустьяхъ Парижа и Неаполя, да и то подъ большимъ секретомъ отъ полиціи и за хорошія деньги!»

Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что и въ русскомъ крѣпостномъ правѣ, и въ американскомъ рабовладѣльчествѣ, да и во всякой странѣ съ институтомъ невольничества очень значительное количество господъ были не людоѣды и не аспиды-василиски, a люди — какъ люди, многіе же и очень хорошіе природно люди при томъ въ высшей степени склонные къ самосовершенствованію и самовоспитанію и проявлявшіе, какъ умѣли и хотѣли, свои добрыя качества въ своемъ частномъ рабовладѣніи. Однако, сіи одинокія ласточки безсильны были сдѣлать освободительную весну, пока экономическій ростъ ихъ государствъ не подрывалъ въ принципѣ сперва систему, потомъ право рабовладѣнія. A тогда быстро гибло и самое рабовладѣніе, и дурные наросты, отъ его корня на общественный организмъ наслоенные. То же и съ вопросомъ полового раскрѣпощенія женщины. Экономическій ростъ общества настаиваетъ на его необходимости. A разъ оно совершится, частію погаснутъ, частію вылиняютъ пороки, изъ него истекавшіе, — въ томъ числѣ и половая ревность. Окутанная тысячами льстивыхъ предразсудковъ, она, съ красивою мрачностью, выстаиваетъ противъ доводовъ разсудка, одинъ на одинъ съ самыми дѣльными и благожелательными умами, потому что еще не сломано покуда основное право и условіе ревности: общественное мужевластіе, гражданская и экономическая приниженность «женскаго сословія». Со дня, когда право это рухнетъ, какъ рухнули рабскія цѣпи русскаго крестьянства и черной расы, ревность пойдетъ, конечно, на убыль, дѣлаясь достояніемъ людей пережитка и нервно больныхъ… Здоровые же выучатся ея стыдиться и, даже подвергаясь ея набѣгамъ, справляться съ нею наединѣ, какъ съ своего рода нравственнымъ геморроемъ или другимъ недугомъ, не принятымъ къ огласкѣ въ обществѣ.

1904.

Подвальныя барышни

Поѣздъ мчался. Въ тѣсномъ задверномъ углу третьекласснаго вагона, съ промерзлымъ добѣла окномъ, было холодно, тускло, слѣпо. Фонарь безпокойно мигалъ оплывшею стеариновою свѣчею, въ вентиляторѣ пѣла вьюга. Я лежалъ на жесткой скамьѣ, вытянувшись навзничь, руки за голову, въ дорожномъ отупѣніи очень далеко и по скучному дѣлу ѣдущаго человѣка, безъ мыслей, безъ вниманія. Бываетъ такое милое состояніе души и тѣла, когда не ты управляешь своими пятью чувствами, a они управляютъ тобою, и глядишь, и видишь ты передъ собою не потому, что есть воля и охота смотрѣть, a только потому, что глаза во лбу есть, зрительный аппаратъ работаетъ; слышишь не то, что интересъ велитъ слушать, но что само въ уши лѣзетъ.

Въ вагонѣ было очень пусто. Купецъ въ лисьей шубѣ, который, когда ввалился къ намъ на глухой, промежуточной станціи плюхнулся на скамью, всю ее покрывъ полами, и остолбенѣлъ, какъ сидячій идолъ: спалъ ли онъ или просто застылъ въ торжественномъ сознаніи своего капиталистическаго величія, — кто его знаетъ? Приказчикъ при купцѣ, - тощій, задерганный малый, не спускавшій съ своего владыки безсонныхъ, собачьихъ глазъ. Захолустный протопопъ, возвращавшійся восвояси изъ дѣловой столичной побывки: онъ отъ самаго Петербурга какъ залегь, гора-горой, подъ мѣховую рясу, такъ и храпѣлъ теперь вотъ ужъ двѣсти восемьдесятъ вторую версту. И, наконецъ, два жандарма, по даровымъ билетамъ, въ служебной командировкѣ изъ Питера въ Москву, съ казенными пакетами за обшлагами шинелей. Оба были бравые, здоровые молодцы, съ ярко-свѣтлыми пуговицами, при шашкахъ, съ револьверами на поясномъ ремнѣ. Они занимали ближайшее ко мнѣ отдѣленіе, и, изъ-за высокой деревянной спинки скамьи, внятно гудѣли ихъ густые голоса — теноровый баритонъ и бассо-профундо. Рѣчь шла о какомъ-то вахмистрѣ, какъ онъ «сталъ черезъ то въ своей жизни несчастенъ, что дочь въ гимназію отдалъ».