Женское нестроение - Александр Амфитеатров

стонетъ въ пѣсняхъ, покорная на разлуку, русская баба. Развѣ не характерно, что русскіе актеры не находятъ достаточно яркихъ и выразительныхъ храсокъ для изображенія Отелло, тогда какъ итальянцы и французы играютъ его съ гораздо большею легкостью, нежели другія шекспировскія роли? Развѣ не характерно, что Бѣлинскій, образецъ настоящаго русскаго критическаго ума, разбирая игру Мочалова, едва скользнулъ по Отелло, гдѣ любовь къ женщинѣ — все, и съ такою страстностью занимался Гамлетомъ, гдѣ любовь къ женщинѣ имѣетъ значеніе подчиненное, побочное главному ходу дѣйствія, и не въ ней совсѣмъ сутъ? Лучшія наши комедіи («Ревизоръ», пьесы Сухово-Кобылина, «Свои люди, сочтемся») почти лишены «женскихъ ролей». Даже такая половая драма, какъ «Власть тьмы», обошлась безъ элемента ревности. A Тихонъ въ «Грозѣ»?

Одинъ простодушный россійскій зритель, видя впервые «Отелло» на сценѣ, резюмировалъ мнѣ свои впечатлѣнія слѣдующимъ краткимъ, но выразительно-неожиданнымъ замѣчаніемъ:

— Да, много бабы эти нашему брату пакостятъ!

A другой весьма интеллигентный чудакъ и дѣловикъ, слушая однажды на журфиксѣ споръ объ Отелло, Яго, Дездемонѣ, о правахъ любви и ревности, о власти надъ жизнью и смертью любимаго человѣка и прочихъ важныхъ матеріяхъ, вдругъ вставилъ, слегка заикаясь по обыкновенію, крылатое словцо:

— До-ожъ виноватъ.

— Дожъ? какой дожъ?

— Венеціанскій.

— Онъ-то при чемъ же?

— Заачѣмъ назначилъ Отелло гуубернаторомъ. Онъ человѣкъ военный. Ему бы съ турками каждый день воевать, a се-енатъ его — на Ки-ипръ. О-островъ мирный.

— Такъ что же?

— Дѣ-ѣлать генералу было нечего, ску-учалъ. Во-отъ онъ и ста-алъ отъ скуки съ дѣлопро-оизводителе-е-емъ сплетнями заниматься. A это народъ извѣстный: гады! Дѣ-ѣлопроизводителя выгнать было надо, — не было бы и тра-агедіи. О они шельмы.

— Отелло-то съ Дездемоною?!

— Нѣ-ѣтъ: дѣлопроизводители.

Во Франціи законъ, безсильный бороться съ темпераментомъ ревнивыхъ собственниковъ-мужей, даетъ супругу право безнаказанно убить любовника жены, заставъ его на мѣстѣ преступленія. Правомъ этимъ многіе пользовались, и общество сохраняло къ нимъ уваженіе, какъ къ своего рода героямъ. Какъ вы думаете? могъ ли бы подобный убійца по праву обременять своимъ присутствіемъ наше русское общество? протянулась ли бы къ нему хоть одна рука? Очень сомнѣваюсь. Ужъ слишкомъ мы, славяне, не любимъ самосуда въ нравственныхъ вопросахъ, слишкомъ скептически относимся къ насилію надъ душою ближняго. А убійство, какъ нанесеніе внезапной, преждевременной смерти, считается погубленіемъ души, a не тѣла. «Грабить-грабилъ, a душъ не губливалъ», хвалится русскій преступникъ. Убійство есть душегубство, и таково всякое убійство. И таковъ общерусскій взглядъ, что — тѣло твое, a душа Божья, и жить ей велѣно, дондеже Богъ смертнаго ангела не пошлетъ. И ни самъ человѣкъ, ни другой кто надъ душою не властенъ, и выпустить ее изъ тѣла чрезъ произвольно наносимую смерть — грѣхъ отвратительный и нестерпимый. «Ты для себя лишь хочешь воли… Ты золъ и гордъ…» — гремитъ карающее слово стараго цыгана къ ревнивцу-Алеко, покончившему своимъ судомъ жизнь пестрой бабочки-однодневки, бѣдной, легкомысленной Земфиры. Осужденъ Позднышевъ, осужденъ Отелло, осужденъ всякій, кто свое мужское право на обладаніе женщиною поставилъ выше правъ общечеловѣческихъ. Осуждены и тѣ, кто горѣ, верху, и тѣ, кто на землѣ, низу. Ибо вѣдь и Левъ Красновъ, когда, подобно Алеко, свершилъ онъ самосудъ надъ глупенькою невѣрною Татьяною, — даже и этотъ грозный, честный Левъ Красновъ, даромъ, что онъ не баринъ-байронистъ, играющій въ опрощеніе, a лишь простой, сѣрый мѣщанинъ, — едва хватилъ жену ножомъ, какъ тутъ же выслушалъ и величавое себѣ обличеніе:

— Что ты сдѣлалъ? — говоритъ ему дѣдъ Архипъ, Стародумъ драмы, носитель народной мудрости, — кто тебѣ волю далъ? Нешто она предъ тобою однимъ виновата? Она прежде всего передъ Богомъ виновата, a ты, гордый, самовольный человѣкъ, ты самъ своимъ судомъ судить захотѣлъ. Не захотѣлъ ты подождать милосерднаго суда Божьяго, такъ и самъ ступай теперь на судъ человѣческій!

И таковъ былъ русскій взглядъ на права ревности всегда, начиная отъ самыхъ древнихъ «правдъ», еще лишь полухристіанскаго происхожденія. Нѣтъ, не ревнивый мы народъ, — и оттого-то каждая уголовщина, возникающая y насъ изъ ревности, вызываетъ въ обществѣ столько толковъ, споровъ, недоумѣнія…

1900.

II

Купеческія дочки въ старинномъ Замоскворѣчьи Островскаго упражняли не весьма быстрые умы свои рѣшеніемъ многихъ глубокомысленныхъ вопросовъ, какъ-то: что пріятнѣе — ждать и не дождаться, или имѣть и потерять? какой цвѣтъ лучше — голубой или розовый? и, наконецъ, — верхъ философіи! — кто болѣе способенъ любить: мужчина или женщина? Настя Ничкина утверждала, что женщина; Бальзаминовъ говорилъ, что мужчина, — и время проходило весьма пріятно, невинно и незамѣтно. Къ большому ущербу нашей литературы, двѣ первыя публицистическія темы, о преимуществѣ цвѣтовъ и объ ожиданіи, исчезли изъ нея, кажется, безвозвратно. Зато третья процвѣтаетъ въ авантажѣ, ничуть не меньшемъ, если не въ большемъ, прежняго замоскворѣцкаго. И Настя Ничкина, и Бальзаминовъ не умираютъ въ родной словесности.

— Нечего сказать: хороши ваши женщины! — зудитъ Бальзаминовъ.

— Да ужъ и мужчины ваши хороши! — отзуживается Ничкина.

— Да ужъ и женщины!!!

— Да ужъ и мужчины!!!

Занятіе сіе можно было бы, по справедливости, назвать празднымъ, если бы, къ сожаленію, оно не было занятіемъ боговъ. Ибо, по миѳологіи греческой, еще Зевесъ и Гера вели диспутъ на эту безысносную тему, и, когда нѣкто Тирезій, имѣвшій всѣ основанія судить о любви обоихъ половъ, попробовалъ рѣшить ихъ споръ, Гера наказала его слѣпотою. Вотъ оно какъ — въ старину-то! И, хотя Тирезій клялся и божился:

— О, пресвѣтлая богиня! Сама же требовала ты отъ меня, чтобы повѣдалъ я тебѣ чистую правду!

Тѣмъ не менѣе — глаза къ нему не вернулись.

Тирезіи въ отечествѣ нашемъ обрѣтаются въ умаленіи, но Бальзаминовыхъ и Ничкиныхъ не орутъ, не сѣютъ, сами плодятся. И — хоть ты что — ни о чемъ другомъ думать они не хотятъ:

— Женщины ляка!

— Мужчины бяки!

— Женщины!!!

— Мужчины!!!

— Ляки!!!

— Бяки!!!

Нѣтъ никакого сомнѣнія, что укладъ европейской семьи, созданной буржуазнымъ строемъ и отражающей его, какъ зеркало, переживаетъ сейчась тяжелый и рѣшительный, повсемѣстный кризисъ — y насъ въ Россіи замѣтный, можетъ быть, болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, потому что, во-первыхъ, мы, вообще, великіе мастера оттачивать свои психологическіе кризисы до рѣжущей остроты, а, во-вторыхъ, потому, что наша малочисленная интеллигенція — чуть не вся на перечетъ, и каждое проявленіе кризиса въ ея тѣсномъ углу — какъ на ладони. И — послѣ каждаго проявленія — газеты, журналы, публичныя лекціи оглашаются воплями:

— Еще примѣръ женскаго звѣрства!

— Еще случай мужского изувѣрства!

И, взывая къ высшей морали, строго приглашаютъ впередъ исправиться — мужчины женщинъ, женщины мужчинъ. A затѣмъ летятъ тучами «письма въ редакцію», оповѣщая, если не почтеннѣйшую публику, то редакціонную корзину, что:

— Мой подлецъ еще хуже!

— Нѣтъ? вы послушайте, что моя шельма выдумала!

Я увѣренъ, что, напримѣръ, сотрудникъ «Руси» г. А. Зенгеръ, задавшійся цѣлью слить всѣ супружескіе ручьи въ морѣ своего отдѣла «Женщины и мы», заваленъ подобными письмами паче самаго ходового адвоката по бракоразводнымъ дѣламъ. Ибо ничего на свѣтѣ не любитъ такъ россійскій мужъ, какъ пожаловаться стороннему внемлющему на свою жену, и ничего на свѣтѣ не обожаетъ болѣе россійская жена, какъ пожаловаться третьему лицу — особливо же литератору — на своего мужа.

— Вы занимаетесь женскимъ вопросомъ… ахъ, напишите мою жизнь! Это цѣлый романъ!

И бѣдняжки увѣрены, что «романъ» не только входитъ въ составъ «женскаго вопроса», но даже представляетъ собою какъ бы нѣкоторое руководство къ оному. И не подозрѣваютъ того, что въ томъ-то и суть, и идеалъ «женскаго вопроса», чтобы уничтожились всѣ эти «романы» и, зачеркнутые равноправіемъ половъ, сдѣлались бы въ будущемъ невозможными, какъ правило, аномаліями изъ ряда вонъ, какъ исключенія.

Изъ всѣхъ, записанныъъ А. Зенгеромъ, исторій, такъ сказать, «объ ейныхъ подлостяхъ и евоныхъ благородствахъ», на меня произвела наибольшее впечатлѣніе трагическая поэма о ревнивой женѣ, которая никакъ не могла простить мужу, что однажды онъ до бѣлаго утра пропадалъ внѣ дома, превесело проводя это время въ эстетическомъ разговорѣ съ ея соперницей, a она, жена, совсѣмъ не эстетически штопала, тѣми часами, мужнины «поганые штаны». Занятіе это осточертѣло бѣдной дамѣ (по-моему, вполнѣ заслуженно), и, когда супругъ удостоилъ явиться и полѣзъ къ женѣ съ нѣжностями, она сего эстета и платоническій предметъ его обругала скверными словами и вела себя, въ истерикѣ, столь дико и вульгарно, что въ возмездіе за ревнивое сквернословіе, оскорбленный въ лучшихъ чувствахъ своихъ, эстетъ былъ поставленъ въ печальную необходимость жену поколотить. Страдалецъ требуетъ сочувствія къ судьбѣ своей — очевидно, по той же логикѣ, какъ Митрофанушка жалѣлъ матушку, что она сильно устала, колотя батюшку. Лѣтописное спокойствіе, съ какимъ А. Зенгеръ удачно разсказалъ этотъ эпизодъ, несомнѣнно, взятый съ натуры, еще подчеркиваетъ его вопіющую нелѣпость, отъ которой было бы смѣшно, когда бы не было грустно. Я долженъ сознаться pre domo sua: разбираться въ вопросахъ ревности съ психологической точки зрѣнія я и не мастеръ, и не охотникъ, ибо субъективно чувства этого никогда не могъ воспринять (когда молодъ былъ, даже стыдился этой ревнивой атрофіи!); объективно же разсуждая, всегда находилъ его очень сквернымъ, болѣзненнымъ проявленіемъ хищнаго инстинкта, требующаго, чтобы твое было мое, a мое — тоже мое. Что болѣзнь ревности можетъ развиться въ человѣкѣ до степени всепожирающаго недуга, вчужѣ повимаю, но отъ того не дѣлается она ни законною, ни благородною, ни красивою, ни заслуживающею симдатіи и уваженія. Жалѣть ревнивца можно, какъ всякаго душевнобольного, но уважать въ фактѣ ревности даже и самого Отелло не за что. Медея мнѣ, все-таки, понятнѣе: ея преступленіе — конечно, тоже результатъ умопомраченія, душевной горячки, но простуда-то ревностью y нея болѣе извинительна, какъ, впрочемъ, и вообще y женщинъ…