o 496d70464d44c373 - передний

дикостью, что он не видит моего отношения или замечает, но сознательно

игнорирует. Я никак не могла понять, как же так можно. Ведь это попросту

жестоко. Но если предположить, что приоритет отца – умственная

деятельность, то все становится на свои места. Чувства, таким образом,

теряют для него какой-либо смысл. Они излишни, а с ними лишними

становятся люди, их испытывающие. Если папа посвятил себя научным

исследованиям, работе, науке вообще, значит, его нельзя тревожить

неуместной любовью или там нежностью, дочерней привязанностью,

супружеской лаской. Это форменное непочтение, неуважение. Получается,

что всю дорогу я только раздражала и мешалась ему своими чувствами.

Если он человек, мыслящий иными категориями, на поверку более

высокими и совершенными – необходимо смириться с этим. Мама должна

была до максимума облегчить его бытовую жизнь, кормить и поить гения,

132

потому что он гений и достоин этого, вместо этого она требовала внимания

и, скажем, исполнения супружеских обязанностей. То есть она рассуждала

со своей позиции, совершенно другой, более низменной. Неудивительно,

что отец от нее отвернулся. И я хороша. Я должна была или выполнять

работу, на которую оказалась не способной мать, или вообще уйти, чтобы

не докучать ему. Какая же я глупая. Сейчас я почла бы за честь ежедневно

варить суп такому человеку и стараться ни единым словом и движением

не выдать своего присутствия. Поздно. Я не вернусь к нему. Я уже

слишком испачкана, чтобы возвращаться, хотя знаю, что отец принял бы

меня. Я сама все испортила.

В теории Дэна есть другой, очень интересный момент. Если ты

посвящаешь свою жизнь, скажем, военным задачам, ты уже не имеешь

права заглядываться на штатскую жизнь. Тебе не позволяет твой ранг.

Если ты посвящаешь себя религии, ты должен изжить из себя, например,

проявления похоти. Потому что потакание своим низменным желаниям

столкнет тебя со ступени, которую ты занимаешь. Дэн говорит, что все в

этой квартире преувеличили свои возможности. Посчитали, что способны

на многое, а прокололись на мелочах. Оказалось, что все их мероприятие

зиждется на самообмане. Так в «Таис» Анатоля Франса герой решил, что

он святой и споткнулся на вожделении женщины, а проститутка, изжившая

из себя вожделение, стала святой. Просто она абсолютно познала похоть,

постигла ее внутренний механизм и подчинила себе. Дэн называет это

отработкой. Если в тебе что-то не отработано, ты рано или поздно

вернешься к этому, и этот момент обязательно поспособствует твоему

торможению или даже деградации. Воин не имеет права испытывать

чувства, иначе он гибнет. Он банально перестанет быть воином.

Я украла у Шурика лезвие от бритвы. Такая прямоугольная железяка,

очень тонкая и очень острая. Уже порезалась несколько раз. Но все

бессмысленно. Я никогда не смогу покончить жизнь самоубийством, я

только себя стращаю, а специально купленные бритвы или ножи потом

использую в быту, чтобы открывать пакеты молока. Такова участь трусихи.

Иногда я думаю, как бы хорошо было быть мужчиной и рассуждать о

чувствах с легкостью Дэна или Борщика. Или, может быть, женщины

просто из другого теста? А Дэн тем временем все равно забирается ко мне

в постель. Какого бы крутого он из себя не строил – его все равно ко мне

133

тянет. Отец по сравнению с ними со всеми – бог. Он не говорит понапрасну,

он просто мыслями и действиями соответствует своему очень высокому

уровню. Обыкновенным людям этого не понять. Я и не понимаю.

* * *

– Я похож на сумасшедшего?

Вашингтон изучила меня мутными, буксующими глазами. Стоило ли

надеяться на сочувствие?

– Ты похож на пидора, – изрекла Вашингтон, довольная взвешенностью

своего ответа.

– Ну, может быть, на контуженного пидора. А на психа похож?

– Мой первый муж был психом, между вами ничего общего.

– Котенка хочешь?

– Иди, знаешь куда?

Котят в результате пришлось тащить на Птичий рынок. Кошка не

обращала на них ни малейшего внимания. Из-за плеча Вашингтон

вырисовался Борщик.

– Борщик, я похож на психа?

– Нет.

Только сейчас заметил, что Вашингтон старательно замазала крем-

пудрой фингал под глазом. Я стал по-настоящему подозрительным – мне

показалось странным, почему Борщик побивает Вашингтон всегда после

нашего с ней общения, а не, скажем, до или через неделю. Ревность?

Вчера, еще до того, как я заперся на ночь в комнате, чтобы чуть не сойти

с ума от одного слова «личинка», Вашингтон рассказала мне обо всех

своих мужьях. Их было трое. Так как я слушал одним ухом, а другим ловил

шумы радиостанции, запомнить удалось лишь то, что один из мужей,

кажется, второй, был инвалидом. Вашингтон служила при нем сиделкой. Я

тогда подумал, что она однозначно достойна другой судьбы, другой жизни,

намного лучше той, которую приходилось влачить в квартире №44. Но на

мой вопрос, почему она не бросит Борщика и не попытается встать на

ноги, Вашингтон резонно напомнила о странностях любви. Любить

Борщика? Это вне моего понимания.

– Спасибо, конечно, но если я не сумасшедший, почему у меня начались

134

галлюцинации?

– Белая горячка.

– Предоставьте это себе. Я не пью.

– Значит, переутомился.

Хотелось бы в это верить.

Дэн на вопрос о моей адекватности ответил что-то совсем несусветное.

Он сказал:

– Мне кажется, ты очень умный. Но не знаешь, как этим распорядиться.

Тебе необходимо вступить в какую-нибудь секту.

– Поосторожней подбирай слова, Дэн, а то я решу, что ты живой человек

со своими мыслями и идеями, и начну с тобой считаться.

– Однажды придется, – это он произнес совсем мрачным тоном, и я

поспешил удалиться.

Ваня вместо того, чтобы нормально ответить на вопрос, начал строить

мне глазки. Шурик ответил однозначно отрицательно. Крис вообще

проигнорировала мои слова и стала зазывать на спектакль

гастролирующей Бродвейской труппы. Остался Диего, но его мнение уже

известно. При встрече он обещал рассказать мне что-то удивительное.

Мы встретились с ним на Покровке, в заведении «Чай давай». После

легкого ленча предстояло инспектировать квартиру Тобольцева.

– Как ты себя чувствуешь?

– Намного лучше.

– Все сидишь в своей квартире и ничего не ведаешь?

– О чем ты?

– Ты бы хоть покупал газеты, что ли. В них масса вранья, но и масса

интересного.

– О чем ты?

– Государственный музей имени Пушкина рухнул так же, как и «Детский

мир».

– Туда ему и дорога. Старый дядька был прав насчет цикла жизни

камней. Скоро пол Москвы скрошится.

– Вот я и говорю, читай газеты. В них сейчас муссируется обратная

версия, о террористических актах. Это были взрывы.

135

– Кто-то взял на себя ответственность?

– Нет. Но, согласись, спокойней думать, что по Москве гуляют

террористы, чем верить во временность видов почвы.

– Согласен.

– В случае с ГМИИ без жертв тоже не обошлось. Триста шестьдесят

шесть погибших и раненых. Правительство Москвы собирается ввести

чрезвычайное положение.

– Это на руку каким-то политикам?

– Без сомнения. Но ты не беспокойся, у Магометова полно друзей в

милиции, он с легкостью достанет нам соответствующие пропуска.

Магометов собирается наделить разрешением на передвижение по городу

всех своих постоянных клиентов.

Я расхохотался.

– Этот человек никогда не теряет деловое чувство юмора?

– Никогда с тех пор, как ему инкриминировали ввоз из Чечни

отравленных яблок.

– Что?

– В Чечне отличные яблочные плантации, во время войны оттуда

завезли сотни ящиков яблок и по Москве прокатилась волна отравлений. А

Магометова обвинили во всех смертных грехах, потому что он занимается

фруктовым бизнесом. Неужели ты этого не помнишь?

– У меня амнезия, забыл? Но я помню, что мне нравится хурма, а не

яблоки.

– Тогда выяснилось, что все яблоки были смазаны каким-то ядом.

Правда, он оказался несмертельным в маленькой дозе. Тут они, к счастью,

просчитались.

– Потрясающие люди. Как представлю, что они сидели и старательно

смазывали каждое яблочко. По-моему, это называется патриотизмом.

– По-моему, ты политически неблагонадежен.

– Это из какой-то книги.

– Я мало читаю. Взялся тут за новый роман Пыреева, вокруг которого