Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены - Велимир Хлебников

Вера (тихо, но упрямо). Взяли бы и снесли… вот и всё.

Папа. Ах, Вера, подумай, что ты говоришь? подумай только, что ты говоришь! Ну…

Вера. А если я не хочу…

Папа. Как «не хочу»?! (Устало). Ах, Вера, Вера… (Замолкает).

Вера выходит с букетом в коридор. Водворяется молчание. Слышно, как в соседней комнате Папа вздыхает, потом перебирает газету. В коридоре слышны чьи-то тоскливые шаги. Потом они замолкают. Встает С<офья Николаевна> и, тоже грустно и тоскливо, поет: «Бедная, бедная я, черные очи сгубили меня».

Мама (обращаясь к Папе). Ну, пойду я…

Папа (досадливо). Куда?

Мама. Тебе за «Хозяином».

Папа (досадливо, <нрзб.> морщась). Да полно, пожалуйста, перестань, пожалуйста! Как ты не понимаешь…

Мама. А, ну тогда, когда хотите! как хотите!

Разворачивает белый с голубым горошком лоскуток ситцу и примеряет его. Потом встает и уходит. Слышно, как она проходит в коридор.

Мама. Верочка! может быть, сделаешь? сделай, пожалуйста!

Вера. Ну, мама…

Мама. Ну ради меня… ну я прошу тебя: сделай… ну в последний раз.

Вера. Ну…

Мама. Ну больше не буду, ну не буду. (После некоторого молчания). Снесешь букет? ради меня! в последний раз, больше не буду…

<1904>

<Утренняя заря>*

<Утренняя заря.> Ах, мне пора выйти, так как кончается ночь и небо не имеет зори.

Князь. Исполни свой девий долг, сияя зорей просыпающимся [рано на рассвете.]

Образ месяца. Ах, девушка, девушка… Забыл я про службу месяца и про ворог-день.

С<естра> Владимира. Вот я лягу и рассыплю волосы. Позднее же уйду в светлицу. А и мужьям прилично пировать до полдня!

Щука. Не имеем мы облика человечьего, а умеем говорить по-человечьи. Отче Водяной! Вот ты принес на себе озеро, а и меня с ним. А и слышно: едет Ярыня на белом коне… Но грозит мне рыбак частой сетью. Привет Владимиру: он славен и в рыбах.

Птицы, цапли. Привет тебе, князюшко Владимир, ты славен и в зверях.

Рыбак. Красное Солнышко… С<лышим> мы – попа сюда… Позволь мне поднести улов.

Дует ветер, и озеро синеет [и рябит] по телу. Едет рыбак за сетью; подымает сети и, вынув судачков и лещей, кладет их в зипун, подобный году, полному прекрасных дней, и, кланяясь, подносит, белец волосами, Владимиру.

Не погнушайся, князь… отведай свежей рыбки. Над нами милостив Водяной. Но и он за княжьим столом? Батюшка-Водяной!

Водяной. Хо-хо-хо, дед, ты не забыл, как тебя тянули в воду?

Рыбак. Не забыл, батюшка, не забыл, властилец. А и вот тебе соболя.

Князь Владимир. Отведай, дед, брага здесь, мед.

Дед. А в старину и не так пивали… А и озеро не простое: его оставил конь Святогора, ступая.

Водяной. Славный дед! Он в первый раз пришел на озеро, когда пришла моя Негея. Она любила слушать песни чернокудря рыбака. Теперь он, как озеро зимой. Негея тоже уж не та.

Р<ыбак.> Вкусны меды, холимые во славу Владимиру, но еще вкусней вечер, распиваемый зорями и зеленым юношей с ними <вместе>.

Владимир. Пейте, други мои, что призадумались?

Дружина.

Не белый лебедь бьет крылом волну…Веселыня! Ярыня!О, Веселыня!

Инок.

Опомнитесь! Опомнитесь, близко царствие Бога.Погаснет пусть бесчестья Веселыня.Владимир, князь полей родимых,Зачем поругана святыня?

Водяной. А и не ведаю, почему поругана святыня. Хоть я и бог, а и не знаю, чем худо пить зеленое вино. А и не худо о боге судить богу.

<1907–1908>

Хочу я*

Долирь. Небини скинули, глянь, черно-синие тайилища и в плясьменах под дуду смехунно высотовую дерзача свершают красотинный ход до зари. Утриня с востоковатыми устами улыбенеет некаменно и властно простирает над землей вселенновую руку. Зоричи-небичи, благословен<ия> зоричи сыпятся с неба милебой неба с соннеющей землей – небовые красно-багряные цветы. О, небатая тонеба меня в нея! Небак, миреющий взором и златоволнач волосежом, стройнивец плечами и прямивец станом, берет днерокотную свирель. Утроч сквозь волны белизн и чернизн правит челн. Повсюду утрири. Утро.

Я. Милеба небского могача и небской силебы с земнатой хилебой не предвещает мне добренеющих зело дел. Зловый дождь, дождь зла, вижу, ожидает меня. Имея ум гибкий, как у божества, так как лишь точка божества я, как и всё живое, я нашел бы выход достойный и точный в удаче.

Ручьиня. Ощупывающий меня взором! Видун будь, надменник, этих глаз: некогда были громадны, как мир, будучи прошлым и будущим вселенной, и вселенничами были детские взоричи, будучи памятью у одного и надеждой у другого. И все были божичами. А ныне я меньше стрекозы, и лишь рыбаки пугаются моего тощего тела.

Мстить, мстить! О, мстенеющий замысел! Самоубийствоватые крылья слепи из дней прожитых и путиной небеснатой и чистой, желамец навин и жалимец всех, лети, лети! и, подобно щиту останавливая в себе и мешкотствуя полету вселенничей, ом<ст>еней бессрочно, – новый вид бессрочия, – брызга бессмертных хлябей, и делай то, что тебе подскажет нужда. Самотствуя, но инотствуя, станешь путиной, где безумствуют косяки страстеногих кобылиц, но, неся службу иной можбе, будешь волен пасть в пасть земных долин.

Всесущиня. Можебная страна велика, и кто узнал рубежи?

<1907–1908>

Происшествие в помещичьей усадьбе среднего достатка*

Владыка сада. Горе! Вокруг темно. Хмурые хмары все заволокли и несть солнца. О, позовите, о, пусть придет сюда верный холоп!

Верный холоп. Здесь я, склонив седую голову раба, покорный.

Владыка. Вот. Узкой громадой встало Неприятное, и нет уже в просвете, откуда падает свет, Мудрой Надежды. Слушен будь мне, раб, и, слушая, устреми косое око за дворец. Где мощные сады и где зелень? И как пройдет легкою стопой Дщерь? Облетели цветы, ниспали листья, и как осмелюсь сказать Дщери «услади душу дыханием трав и песнопением листвы»? Источены ходами зеленые блистающие ткани, обнажена нагота сада. На место листа на каждой ветке – желтый изогнутотелый длинный жук. Ныне созови простых подростков и дщерей, дабы легкими и проворными руками сняли прилежно с дерева и кущ ненасытную алчбу. Подобные трепету пламени, пусть носятся то здесь, то там красные подростки, собиратели гнуса, насыпая жужжащей и ворошащейся грудой подолы и освобождая от полона живые деревья. Другие же, с могучими и мощными руками, пусть роют рвы и, наполняя живым током жучьих тел, упорно гонят к общей гибели, где их ждут вепри с седой щетиной и окровавленными клыками. Так волит воля моя, всегда равная себе.

Верный холоп. Исполню, всегда верный, твои повеления. Ты же выслушай мой совет. Отверзни ведунный слух к жизнеточцам. Пойми их в себе, как они видят себя. Мудрую забаву таит в себе мой совет.

Владыка. Холоп послушный, не изменивший мне! И в этот раз, как и раньше, исполню твой совет. Итак, вслушаюсь в голоса сознания моего.

Голос сознания Владыки. Всюду видны доказательства послушания холопа. Носящиеся по воздуху Сельские Работницы проворно очищают сады от гнуса. Вон на длани одной из них, изгибая тело, доверчиво ползут три червя. Она летит свободно и беспражно к гибели, они же свободно идут по ладони в противную сторону. И кто из них раньше достигнет цели: они до края ладони или она до гибели? Но не ведом им путь ее, и им ведом лишь свой путь на ладони.

Голос понимания. Этот из мечущих свои петли червей носит..

<1909>

«Ты, Смеющиеся Очи…»*

– Ты, Смеющиеся Очи, медом детей накорми, а ты, Печальная Усмешка, смотри надзор. Кормилицы! Мало того, вливать избранный мед в эти детские слабые рты, корни разумных древес, забот и поступков, но и в рассудке храните только высокое и то, что красиво. Юное – зеркало старших. Когда-то о вас так заботились крылатые няни. А это кто? А, трутень! Бесполезный сударь!

Трутень. А, несчастные! Здравствуйте, почтенные девы-няни. Скажите мне, вкусен ли хоть мед? Или вы в нем смыслите столько <же>, сколько новорожденные в на<строениях> <их>. Прощайте, холодные барышни, до скорой смерти.

– Какой нахал! Ах, какой нахал!