Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

было-то? — испуганно протрещал кто-то из девочек, глядя в небо. На секунду стало темно, словно ночь подмигнула миру посреди раскаленного сентябрьского дня.

День уже не казался таким уж раскаленным.

— Блин, что за дубак, — выдохнула Аллочка, обхватывая себя руками и трясясь.

Поднялся ветер. Голые деревья вдруг закачались и заскрипели ветвями — обычно этого звука не было слышно за шумом листвы, но сейчас казалось, будто совсем рядом кто-то громко скрежещет миллионом зубов.

Алле вдруг стало очень грустно. Она вспомнила о том, чтó на самом деле связывало ее с Фармацевтом, — и всхлипнула.

— Ася Викторовна! — навзрыд прокричала какая-то девятиклассница (Даша Как Там Ее, попыталась вспомнить Аллочка). — А когда мы домой поедем? Мы замерзли!

Математичка, высокая жилистая женщина с копной седеющих кудрей, с недоверием посмотрела по сторонам через круглые очки. Ей тоже было очень холодно — аномально жаркий сентябрь резко закончился.

— Не ной, Степанова. Автобусы вот-вот приедут. Теплее одеваться надо было, не маленькие уже.

— А что с солнцем такое? — не унималась Степанова. — Это затмение было, да?

— Да-да, безусловно, — сказала Ася Викторовна, прекрасно знавшая, что никакого затмения в этой части северного полушария сегодня быть не могло. — А вот и автобусы! Дети, экскурсия закончена!

Она хотела добавить еще что-нибудь бодрое и уверенное, но вдруг осеклась. Мысли и воспоминания, которые она за много лет научилась держать глубоко в подсознании, вдруг вырвались из заточения и захлестнули ее с головой. Ася Викторовна вспомнила, как ее муж долго и страшно умирал от рака кожи; как гинеколог сказал ей, что она может забыть о собственных детях; как… Она отвернулась от лезущих в автобусы школьников и тихо заплакала.

Единственным, кто не обратил внимания на странное затмение и резкое похолодание, был всё еще не вполне трезвый Степан Степаныч. Он приобнял Ольгу Васильевну за плечо и доверительно сказал:

— Успокойся, говорю. Тут всего Танаиса с Недвиговкой — два забора, три двора. Придут сейчас. Никто тут на них не посмеет хвост поднять.

— Да почему ты так уверен?!

— Вот ты паникерша! — он хмыкнул. — Просто брат Шамана, Леха, кореш мой, со школьных лет еще.

По правде сказать, никакими корешами Степашка Рибизинский и Леха Шаманов никогда не были, да и учились даже не в параллельных классах, а с разницей в несколько лет. Но друг друга они действительно знали — Шаман отрабатывал на Степашке боковые в печень и регулярно отбирал у него рогалики, до которых тот был большой охотник.

Степаныч собирался было довольно хмыкнуть, но моментально передумал: на площадку кособоко заезжал желто-синий милицейский уазик, называемый в просторечии «козлом». Дети с интересом зашушукались, учителя озабоченно запереглядывались.

— Это ты вызвала?! — зашипел Степаныч. — Ну нахера, а?!

— Выбирай выражения, Степан Степанович, — холодно ответила историчка. — Я хоть успокоюсь — не только моя ответственность будет.

— Да ты сдурела?! Вадимовна нас с говном сожрет, а ты под административку пойдешь за ложный вызов!

Ирину Вадимовну, молодую амбициозную директрису сорок третьей школы, все учителя, включая Гитлера, недолюбливали и побаивались, — поэтому опасения Степаныча насчет говна не были лишены оснований.

— Дай бог, чтобы за ложный!

— Да я и в бога-то не верю, — раздраженно отмахнулся физрук.

31

Бурый и Сися кинулись оттаскивать Шварца от жертвы. Крюгер повис на руке с ножом — себя он при этом видел как бы со стороны и не отдавал себе отчета в том, что делает.

Новенький не пытался убежать и за последнюю минуту не издал ни единого звука — он ошарашенно смотрел, как его старая зеленая футболка пропитывается кровью.

— Мама, — наконец прошептал Степа.

— Валим отсюда, валим! — Бурый отпихнул Крюгера и потащил Сисю к «Ниве».

Шварц стоял посреди хаоса, безмятежно улыбаясь. Он был хорошим учителем — любая невеста может подтвердить. А теперь и эти мелкие уебки уяснили самый важный урок: уважению можно научиться только через боль. Ну и что, что неприятно! А кто говорил, что будет легко? Чем больше боли получает ученик (в тщательно рассчитанных дозах), тем больше уважения он со временем испытывает. Сам бы он такого не придумал — батя всю жизнь учил. Батя и мамку учил уважению, но ей оно давалось с большим трудом — мать предпочитала давиться кровью, но уважения не проявлять. В конце концов от регулярных уроков она сошла с ума и теперь жила в дурке. И поделом! Не хочешь учиться — будешь лечиться, как говорил батя!

Он нагнулся и подобрал выбитый Крюгером нож.

— Мама, — повторил Новенький, оседая на землю.

— Шварц, погнали! — взвизгнул Бурый.

Никуда гнать Шварц не собирался, потому что за первым уроком должен был после короткой перемены последовать второй — для закрепления пройденного материала. Но тут он заметил что-то странное: вдруг резко похолодало, а земля под ногами начала содрогаться в конвульсиях мелких толчков, словно что-то из себя выталкивая. Он принюхался: повеяло чем-то гнилостно-сладким, как от изрубленной на приманку для раков дворняги, оставленной дозревать на полуденном солнце. Повинуясь первобытным инстинктам жертвы, волосы на его затылке встали дыбом. Шварц на секунду замер, недовольно дернул уголком рта и пошел к «Ниве». На полпути он остановился, убрал нож в карман и подмигнул стонущему на земле Новенькому:

— Скоро продолжим уроки.

Шварц неспешно забрался на водительское сиденье. «Нива» развернулась и покатила прочь.

Когда Шаман поднялся с земли и попытался выпрямиться, держась за живот и корчась от боли, земля дрогнула особенно сильно — и успокоилась.

Саша вдруг пружинисто выпрямился, раскинул руки и с хрустом потянулся. Его лицо, только что искаженное гримасой, вдруг разгладилось и сложилось в маску абсолютного спокойствия. Всё еще парализованный ужасом Пух готов был поклясться, что суставы его друга двигались в направлениях, не предусмотренных возможностями человеческого организма. Шаман всё хрустел и хрустел, улыбаясь чьей-то чужой улыбкой.

Потом он сказал незнакомым голосом:

— Да.

— Караганда, блять, — раздраженно ответил Крюгер, стоящий на коленях рядом с Новеньким. — Новый, ты как? Глубоко пырнул? Покажи рану!

Шаман перестал улыбаться и снова скрючился. Пух вдруг вскочил со своего бревна и оскалился:

— О да.

— Да вы ебнулись оба, что ли? — Крюгера трясло от бешенства. — Помогите его поднять, надо в скорую звонить, надо делать что-то, он же загнется тут сейча…

Витя, начавший было поднимать Новенького, осекся и уронил друга обратно на землю. Он улыбнулся — и шумно, как животное, понюхал воздух.

— Три тысячи дорог сошлись через три тысячи лет блять, что у меня с голосом-то?!

Никто не заметил,