Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан

Господа, у вас может сложиться впечатление, что я была бесчувственной блядиной. Не спешите! Один любовник? Всего один любовник?! В браке мы восемь лет, и всего один любовник? Вместе — пятнадцать, и всего один любовник? Может быть, на это можно закрыть глаза? Может быть, мой большой грех, мой единственный настоящий грех — это то, что я не любила, не любила достаточно, не любила по-настоящему свою дочку Эку? Дети никогда не казались мне чем-то привлекательным. Если из года в год каждый день входить в класс, дети надоедают, причем бесповоротно. Не могу сказать, что я ждала рождения Эки со сладкой надеждой. Я думала, вот рожу, и муки кончены. Живот опять втянутый, трахаться можно как угодно, а не только на боку, он перестанет ебать меня в задницу, я снова стану женщиной. И он тоже думал, что роды это конец, а не начало, не имеющее конца. Когда он понял, как вляпался, то просто сказал, что с него хватит, и отбыл. Вернулся только тогда, когда Эка пошла в школу. Я была рядом с дочерью дни и ночи. Иногда я задаю себе вопрос: а сколько женщин представляет себе, что это значит родить ребенка? Почему нам никто этого не объясняет заранее?

Теперь, когда я мертва, уважаемые господа, я вам кое-что скажу, знаете, мне часто хотелось сбросить свою дочь с балкона или треснуть ее головой об стену. Я смотрела в ее вечно открытый, орущий рот, как в дыру, которую нужно заткнуть промасленной тряпкой. Родив ее, я ничего не приобрела. Ни самца, ни чувство надежности. Напротив, из зеркала в ванной, где я проводила большую часть времени, на меня годами смотрели мое бледное лицо и сальные волосы. Я наливала в ванну горячую воду и лечила ее бронхит. Когда кончался бронхит, у нее начинался понос. Я вся пропахла этой вонью. Горы памперсов скапливались под мойкой, в ванной, на балконе. Почему ты не уберешь это говно, вонь впиталась даже в стены?! Всю ночь укачивай, пой и ночью и днем, смотри на ее попу, засовывай в нее палочку, намазанную кремом, если она никак не просрется. Вытирай ей жопу, если она срет слишком много. Плач, плач, плач… Я и сейчас чувствую бешенство, на которое у меня нет права. Какие же мы коровы, мы, женщины! Хотим любой ценой заполучить мужчину, а когда получаем его, любой ценой, то оказывается, что цена эта слишком высока?! Еб твою мать, а ведь так происходит просто из-за нехватки информации. Эка, говорила я, не рожай, не рожай, не рожай. Ребенку пяти или шести лет?! Я постоянно была возле нее. Я должна это подчеркнуть, должна подчеркнуть, я была возле нее. Не рядом с ней, не с ней! Странное это чувство, быть от кого-то очень близко, восемь лет мы провели с ней как одно тело возле другого тела, и не были близки. Эй, восемь лет?! Куда подевались все эти годы? Почему я не рассматриваю свою жизнь в какой-то последовательности? Это все из-за сумасшедшего облака! Моя жизнь — это несколько кадров, которые загораются у меня в голове?! Странно! Человеку приходится мертвым пришпоривать коня перед вратами, ведущими на Суд Небесный, для того, чтобы понять, какие фотографии в альбоме важны, а какие нет?! Важны? Передо мной возникают картины и кадры, но они не вызывают у меня волнения, не оживляют страсть, дрожь, ужас, страх, панику, гнев… Все в прошлом, за моей спиной, все, кроме страха перед приговором. Если бы я родилась снова… Ох, ох, как часто люди повторяют: если бы я родился опять, все было бы по-другому. Да, было бы, и я смотрела бы в глаза моей дочери. В школе она часто получала не веселый «смайлик», а грустный. Не ори, говорила я ей, завтра получишь веселый! Мама, мое лесное чудище было самым красивым! Что за лесное чудище? Почему они делали существо из травы, шерсти, листьев и другой дряни? Дети за своих чудищ получали «смайлики» — грустные или веселые! По каким критериям? Учительница знала, что только моя дочка сделала свое чудище самостоятельно, все остальные гребаные чудища были делом рук отцов и матерей. Одна мама, она преподавала в школе рисование, сделала своей дочери семь лесных чудищ! Моя дочь имела все основания быть обиженной и злой, но я ее позицию не разделяла. Учись тому, что бывают поражения, не плачь напрасно, и у учительницы есть право на ошибку! Я слушала себя, и мне казалось, что я говорю это кому-то, кому хочу доказать, что он глуп, нерешителен и несчастен. Дочь я воспринимала как соперницу, которой должна еще на старте жизни показать, что в случае чего на меня она рассчитывать не может! Когда она плакала, мне всегда хотелось крикнуть: хватит! Твои проблемы это фигня по сравнению с моими! Сейчас я перед вами немного поплачусь! Отец ее любил так, как отцы любят хорошеньких маленьких девочек, у которых еще не начала расти грудь и на которых не заглядываются и старые и молодые мужчины. Он возил ее на уроки гитары и английского, вечером укладывал спать, целовал на ночь, по выходным ездил с ней в лес. Когда вырастет, она тоже станет охотником. Я знала, я чувствовала, эта любовь не будет длиться вечно, настанет момент, когда он и ее будет бить головой о стену. Где тогда буду я?! Встану между ними или нет? Что отвечу на ее вопросы? Он ответит на мой удар и уйдет от нас? Когда? Я останусь с ним? Одна?! Или попаду в психушку, а они станут меня навещать? Каждый отдельно? Вместе? Он никогда не бил меня, если она была дома. И никогда в ее присутствии не комментировал мои синяки, затекший глаз, сломанную руку или ногу. Он приносил мне в кровать чай, если я была не в состоянии встать. А ее возил и в школу, и на английский, и на гитару. Однажды она мне сказала: мама, будь осторожнее, когда выходишь из автобуса. Мне было отвратительно, что в один прекрасный день она станет маленькой трусливой сучкой, которая будет искать и найдет мужчину, который станет ломать ей кости. Я не умела ответить ударом на удар, я была вроде ее бабушки, дрожащей на кухне аморфной массой.

А потом вдруг вместо меня начало протестовать мое тело. Вместо меня? Кем была я? Кем-то, кто не был моим телом? Я стала срать кровью, он возил меня на консультации к специалистам. Раз в месяц мне делали ректоскопию, запихивали в задницу железные трубки, все толще и толще. Ничего. В этом были и свои плюсы, после ректоскопии мне не приходилось трахаться. Стоило мне увидеть его, улыбающегося мне, голого, как из меня, по бедрам, начинала хлестать кровь. Он возил меня от гинеколога к гинекологу. И в этом тоже были свои плюсы, мне не приходилось трахаться. Я пила гормональные таблетки, от которых мои сиськи стали похожими на дыни. Его это возбуждало. Я делала ему отсос по пять раз в неделю. Я начала кашлять. Страшный, сухой, раздирающий внутренности кашель! Рак легких? Бронхит? Туберкулез? Аллергия? Мне искололи все руки и всю спину. Аллергия, у меня аллергия, на лимон, апельсины, арахис, грецкие орехи, фундук, перхоть, кошачью шерсть, мед, овечью шерсть, птичий пух и перо, солнце, холод, копченое мясо, шоколад… Я ненавидела его. Высчитывала, сколько он еще протянет, ему тогда было тридцать восемь. В «Домашнем докторе» я прочитала, что хорватские мужчины живут семьдесят пять лет! Семьдесят пять минус тридцать восемь? Сейчас я не могу сосчитать, сколько это будет, меня укачало, я трясусь на этом сраном облаке, но помню, что получилось слишком много! Когда он засыпал, я смотрела на чуть припухшую лимфатическую железу на левой стороне его шеи и мечтала, чтобы этот узел превратился в рак. Всякий раз, когда он выходил из дома, я надеялась, что это наше последнее прощание. Что его собьет грузовик.