В городе древнем - Сергей Антонов

Цугуриев кивнул ему: пошли! Тот нахлобучил шапку, поправил ее зачем-то и пошел. Лейтенант — за ним. За лейтенантом — майор. Хлопнула одна дверь, вторая, третья, вот уже шаги по доскам… Скрип калитки… Все стихло…

— Может, просто расспросят… как меня? — убеждал себя и других Степанов, отметая возможность ареста.

— За вами, Михаил Николаевич, товарищ Цугуриев не приходил, — заметил Власов.

— Тогда в чем же дело?! Значит, его в чем-то обвиняют?

Турин и Власов промолчали.

— Надо, Иван, завтра же тебе сходить к Цугуриеву, поинтересоваться… — предложил Степанов.

— Никуда я не пойду, — тихо, но твердо ответил Турин. — Кто я такой, чтобы вмешиваться в дела органов?

— Да не вмешиваться, а спросить!

— Разберутся, Миша…

Такое спокойствие, если оно было даже только внешним, казалось Степанову все же оскорбительным по отношению к товарищу.

— Сколько дней, как Нефеденков в городе? — спросил озабоченный Турин.

— Три дня, — подсказал Власов.

— Да… — мрачно вздохнул Турин. — Садись, Власыч, продолжим… Надо кончать и завтра отправить в обком, а то опять нагоняй получим…

Степанов надел шинель. Турин оторвался от бумаг и взглянул на товарища:

— Ты куда?

— Пройтись… — сухо ответил Степанов.

Происходило нечто, чего он не понимал, а отношения товарищей к происходившему — не принимал, не мог принять. Арестован человек, которого Турин как будто знает не один день, и вот нате: «Там разберутся!»

Когда Степанов очутился на улице, вечер уже наступил. Из-за непривычно низкого, удивительного в городе горизонта выползала луна.

Одно из пепелищ, перед которым торчал обгоревший пень толстого дерева, было все разворочено и чернело золой и углем сильнее других, выделяясь среди пустыни с печами, призывно вздымавшими в небо трубы. Кто-то, вооружившись железным прутом или палкой, ковырял в золе… Похоже, мальчик…

Степанов подошел поближе. Паренек в ватнике и огромных сапогах сосредоточенно, сантиметр за сантиметром, прощупывал прутом от железной кровати пепелище.

— Здравствуйте, Михаил Николаевич. — Паренек оторвался на минутку от дела, почтительно поклонился.

— Здравствуй… А-а! Леня!.. — узнал Степанов мальчика. — Не помню, прости, твоей фамилии…

— Леня Калошин я…

Калошиных в Дебрянске было столько, что Степанов посчитал бессмысленным вспоминать или расспрашивать, чей сын этот Леня.

— Что делаешь?

— Коньки ищу…

В немом удивлении Степанов невольно поднял брови, и, видимо уловив это, Леня пояснил:

— «Снегурочки»…

— «Снегурочки»? Так, так…

— Здесь вот была папина комната, здесь столовая, а вот здесь моя комната, — показывал мальчик. — В комнате, вон там, стояла тумбочка. Я коньки сначала вешал на голландку, чтобы просушились, а потом уже клал в тумбочку. Там они у меня и лежали. А сейчас никак не могу найти…

После всего, что здесь совершилось, из всего, что в доме было, человек хотел найти коньки «снегурочки»…

— Да-а… — только и мог протянуть Степанов.

Красно-желтая луна всходила все выше, выше, наполняя рериховским светом древний пейзаж.

— С кем же ты сейчас живешь, Леня? Кажется, мать вернулась?

— Живу с мамой, Михаил Николаевич… Сестра старшая эвакуировалась в Томск…

— В землянке живете?

— Нет, в погребе… Он у нас большой… — чуть не с гордостью ответил Леня. — Такого большого ни у кого не было… Заходите, посмотрите…

— Спасибо… Как мама после возвращения?

— Мама?.. — Леня замялся… — Мама… болеет…

— Не тиф, надеюсь?

— Нет, не тиф, — с некоторой уклончивостью, которую не сразу уловил Степанов, ответил Леня.

— А что же у нее?

Леня неопределенно повел рукой, и Степанов не счел за нужное уточнять, все более убеждаясь в том, что Леня действительно «отошел».

— Как твой котенок?

— Бегает! — радостно сообщил мальчик. — А то ведь все лежал…

Степанов раздумчиво покачал головой.

— Бегает… Значит, коньки «снегурочки»? А ведь до поры, когда станет Снежадь, еще далеко!

— Так она все-таки станет! — просто ответил Леня.

Зима наступит, Снежадь станет, можно будет кататься на коньках, все должно идти как заведено от века!

Степанов подошел к мальчику еще ближе и провел рукой по его плечу:

— Ищи, Леня, ищи…

— Да и то: ведь они стальные! Не могли же они сгореть?

— Не могли, Леня…

Он был благодарен ему: маленький единомышленник, укреплявший его еще больше в собственных убеждениях.

Пока с неба будет светить солнце, пока будет существовать любовь — жизнь не уступит тлену.

Степанов оглянулся вокруг и глубоко, свободно вздохнул и еще раз благодарно взглянул на Леню Калошина.

Степанов продолжал знакомиться с детьми и их матерями, обходя сарайчики и землянки.

Сегодня он начал с жилищ неподалеку от школы. Хотя не было в городе ни универмага, ни школы, ни фотографии, как и многого другого, жители для обозначения места говорили: «Против школы… Рядом с фотографией… Наискосок от универмага…» Сарайчики, подвалы, землянки…

Крайний сарайчик оказался, можно сказать, пятистенным. Первая половина раньше использовалась для хранения дров, из нее дверь вела во вторую, где еще недавно в подполе хранили картошку, капусту, огурцы. Пол, правда, жиденький сохранился, оконце тоже. Для того чтобы здесь можно было жить, сложили печурку, обмазали глиной стены, утеплили потолок…

Когда Степанов вошел, за столом сидели мурластая деваха и рыжеватый мужчина в старой, потертой шинели.

Отрекомендовавшись, Степанов спросил о детях.

— Нету. Мы да бабушка, — жуя картошку, ответила деваха.

— З-зачем ты г-говоришь неправду, Галя? — сказал мужчина. — Н-нет н-никакой бабушки.

Обычно, когда человек говорит заикаясь, кажется, что он нервничает, но мужчина говорил спокойно, с достоинством.

— Молчал бы! — прикрикнула на него деваха. — Без году неделя как живешь здесь, а мне этот сарайчик крови стоит! — И обратилась к Степанову: — Утеснить могут. А тут со дня на день небось дядька с теткой заявятся…

— Б-без нашего согласия, Г-галя, н-никого не вселят…

— Да хватит тебе. Много ты понимаешь!

Степанов вгляделся в мужчину попристальнее. Уж не Дубленко ли? Тот, по словам Бориса, тоже заикается. В памяти сразу всплыло все, что рассказал ему Нефеденков.

Мужчина опустил голову, понуро молчал. Деваха продолжала жевать картошку. Она была неприятна Степанову, и ему хотелось поскорее уйти, но возможность ближе познакомиться с Дубленко, прояснить что-то удерживала его.

Выдвинув из-под стола темно-зеленую табуретку, неловкое молчание нарушил мужчина:

— С-садись, товарищ Степанов. В ногах п-правды нет. — И добавил: — Будем знакомы — Дубленко.

«Ага! Тот самый…»

— Может, картошечки? — предложила деваха, когда Степанов сел.

— Спасибо, сыт.

Теперь Степанов совсем близко видел худое, бледное, с правильными чертами, чем-то даже приятное лицо Дубленко, и мысль, что этот человек мог быть преступником, показалась ему странной. Ему всегда казалось, что сущность человека накладывает свой отпечаток на его лицо.

— С-слушай, С-степанов, когда второй фронт откроют? — спросил Дубленко, доставая вилкой картошку из котелка и не глядя на Степанова.

Для многих понятие «второй фронт» предполагало конкретную помощь: вот взяли бы и помогли союзники, допустим, освободить Киев.

— Если бы я знал когда, — ответил Степанов. — Им что, над ними не каплет…

Дубленко обращался к нему на «ты», и в то же время это не выглядело ни панибратством, ни нарушением законов вежливости. Вроде вполне естественно: подпольщик и фронтовик, можно сказать, родные братья. Степанов принял эту форму обращения.

— Слушай, ты, говорят, из Нижнего Оскола? Котова некоего не знал там?

Не дрогнула в руке Дубленко вилка, ничего не изменилось в его лице.

— К-как же не знать? Жить в одном городе с ним, и н-не знать… А ч-чего это ты о Котове? Знал, что ль?

— Мир тесен… — уклончиво ответил Степанов.

Дубленко продолжал спокойно есть, густо посыпая картошку крупной серой солью.

— Куда столько сыплешь? — с упреком заметила деваха. — Где ее нынче добудешь?

— Добуду…

— Да уж ты добытчик известный! Много всего добыл…

Дубленко лишь вздохнул и показал глазами на Степанова: мол, при постороннем-то!.. Соображаешь?..

И сейчас же Степанову:

— Х-хороший ч-человек был Котов? А-а?

Все, что говорил Дубленко до сих пор, он говорил как бы между делом, словно гораздо важнее было достать из котелка картошку в целом и невредимом виде, посыпать ее солью, наконец жевать, подставляя ладонь под подбородок, чтобы и крошка не пропала зря. А сейчас сказал и в упор посмотрел на Степанова: ну, что ты на это скажешь?