Над «пугачевскими» страницами Пушкина - Реджинальд Васильевич Овчинников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если среди офицеров в Уральске Пушкин не встретил современников Пугачевского восстания, то таковые нашлись среди рядового казачьего населения города. Сведения о них удалось выявить в сохранившейся в Оренбургском архиве книге ревизской переписи населения Уральска по VIII ревизии, проведенной в июне 1834 г., т. е. девять месяцев спустя после посещения Уральска Пушкиным. Если исходить из того, что в 1834 г. очевидцами Пугачевского восстания были люди, достигшие 73–75 лет (им в дни восстания было по 13–15 лет и они могли осознанно воспринимать события и хранить память о них до глубокой старости) и более почтенного возраста (вплоть до 100-летнего старца Ивана Тимофеевича Маштакова), то получается, что группа очевидцев в Уральске насчитывала 70 человек (из них 46 мужчин и 24 женщины), причем большинство из них (42 человека из 70) были в возрасте 80 лет и старше, следовательно, при выступлении Пугачева были вполне зрелыми людьми{345}. Почти все они были свидетелями боевых действий в Яицком городке при Пугачеве, видели самого его и на приступах к городовой крепости и на свадьбе с Устиньей Кузнецовой. Некоторые из этих стариков состояли в близком родстве с известными пугачевцами. Так, например, 80-летний Яков Афанасьевич Овчинников был братом знаменитого атамана повстанцев Андрея Афанасьевича Овчинникова, о котором сам Пугачев говорил, что он — «первый человек во всей его толпе»{346}, и дал ему звание фельдмаршала. У 88-летнего Степана Сергеевича Солодовникова родной брат Семен был известен тем, что в марте 1774 г. возглавил дело по изготовлению серебряных печатей для Пугачева и его Военной коллегии; кроме того, Семену приказал Пугачев «делать на себя разные серебряные поделки: оправлять сабли и седлы, и золотом золотить»{347}. Отставной 74-летний казак Никита Михайлович Маденов был сыном пугачевца Михаила Парфеновича Маденова, который в сентябре 1774 г. предпринял попытку освобождения Пугачева, арестованного заговорщиками, за что после был зверски избит старшинами и брошен в степи{348}. Некоторые старые казаки, говорившие с Пушкиным, сами были участниками Пугачевского восстания (см. далее).
Запомнилась поэту встреча с одной из очевидиц восстания, упомянутой им в примечаниях ко второй главе «Истории Пугачева»: «В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы» (IX, 98). 80-летняя старушка на вопрос Пушкина, каков был Пугачев, ответила: «Грех сказать… на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал» (IX, 373). Пушкин не назвал, к сожалению, имени своей собеседницы. В ревизской переписи 1834 г. по Уральску учтено 12 казачек 80-летнего возраста и чуть старше. Кто-то из них и сообщил Пушкину знаменательный отзыв о Пугачеве; возможно, это была Анна Васильевна Почиталина (родственница пугачевского любимца и секретаря Ивана Яковлевича Почиталина) или Марья Горшкова (родственница другого пугачевского секретаря Максима Даниловича Горшкова), или другая из их сверстниц. В ходе бесед со стариками Пушкин отчетливо уяснил отношение простого народа к Пугачеву.
В посланных к Николаю I и не предназначавшихся для печати «Замечаниях о бунте» поэт писал: «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева», причем из последующих пояснений, основанных на высказываниях этих современников восстания, видно, что привязанность к памяти Пугачева исполнена чувством глубокого почитания: «он нам зла не сделал», он не был повинен в жестокостях — «не его воля была; наши пьяницы его мутили», он выступал как выразитель интересов народа и был не самозванец Пугачев, а «великий государь Петр Федорович» (IX, 373). Такие оценки и характеристики предводителя восстания Пушкин не ввел в текст книги, ограничившись лишь высказываниями, говорящими в первую очередь о его собственной авторской позиции; он писал, что имя Пугачева «гремит еще в краях», где он действовал, и «народ живо еще помнит» ту пору, «которую — так выразительно — прозвал он пугачевщиною» (IX, 81).
В беседах с казаками Пушкин стремился выявить их отношение к тому, что Пугачев выступал под именем «императора Петра Третьего». Когда в разговоре с ветераном-пугачевцем Пьяновым поэт назвал мнимого «императора» истинным его именем, то встретил резкую отповедь со стороны собеседника: «Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович» (IX, 373). Фанатичная вера Пьянова, да и других стариков, в «подлинность» их «государя-батюшки», вера, которую невозможно было сломить никакими доводами, ни строгими взысканиями властей, имела и позднее ревностных сторонников среди новых поколений уральского казачества. Писатель Даль, сопровождавший в июне 1837 г. наследника престола великого князя Александра Николаевича в поездке из Оренбурга в Уральск, вспоминал о любопытнейшей беседе с казачкой одной из уральских станиц: «Мы выехали в 4 часа утра из Оренбурга и не переводя духу прискакали в 4 часа пополудни в Мухрановскую станицу, на этом пути первую станицу Уральского войска. Все казаки собрались у станичного дома, в избах оставались одни бабы и дети. Тощий, не только голодный, я бросился в первую избу и просил старуху подать каймака, топленого молока — сырого здесь не держат — и хлеба. — Ну, что, — сказал я, — чай рады дорогому гостю, государю наследнику? — Помилуй, как не рады? — отвечала та, — ведь мы тута — легко ли дело, царского племени не видывали от самого от государя Петра Федоровича… То есть — от Пугачева»{349}.
И. И. Железнов записал в 1850-х годах в уральских станицах и форпостах предания о Пугачеве, услышанные от монахини Августы (в миру А. В. Невзоровой), казаков И. М. Бакирева, Н. П. Кузнецова (внучатый племянник Устиньи Кузнецовой) и В. С. Рыбинскова, причем все они утверждали, что восстанием 1773–1774 гг, предводительствовал не Пугачев, а истинный император Петр Федорович{350}.
Писатель-демократ М. И. Михайлов, побывавший в Уральске в декабре 1856 — январе 1857 г., в одном из путевых очерков писал: «Про кровавую пору пугачевщины между уральцами ходят еще разные рассказы, и не редкость встретить старика или старуху, которые вполне убеждены, что Пугачев не был Пугачевым». Это обстоятельство сказалось, считает Михайлов, на полноте собираемых Пушкиным воспоминаний о Пугачеве: «Мне говорили здесь, что Пушкин не мог много узнать от здешних стариков, помнивших Пугачева, оттого что начал свои расспросы неосторожным отзывом о нем, как о самозванце»{351}.
Если в беседах Пушкина с уральцами речь заходила о жестокости Пугачева, то «старики оправдывали его, говоря: не его воля была; наши пьяницы его мутили» (IX, 373). Эти утверждения стариков совпадают с неизвестными поэту следственными показаниями Пугачева, который, отнюдь не оправдывая себя
