Цвет моего забвения - Мария Бородина

Сердцебиение входит в фазу крещендо, но волнения я не чувствую. Как и ужаса. Лишь отвращение: скользкое и липкое, как наслоившаяся на пальцы грязь. Я сглатываю, пытаясь протолкнуть сухой ком, застрявший в горле.

Каждый шаг приближает нас к Десять. К пустому мешку, что остался от неё. К тому, что было неизбежно и к тому, что стало непонятно. Её смерть совсем не взволновала меня — и эта ядерная зима внутри куда страшнее и тяжелее темноты, опустившейся на плечи. Притупившиеся чувства, не приносящие удовлетворения и разрядки, вкус которых отдаёт мертвечиной. Чувствовала ли я когда-нибудь вообще?! Я с удовольствием поговорила бы об этом с психотерапевтом. Но не с Лили.

— Долго ещё? — ноет Лили. Прогулка по этажам начинает выводить её из себя.

— Пара пролётов, — шепчу я. — Около того. Сейчас узнаем.

— Там есть кто-то, — Лили неожиданно догоняет меня и вжимается в мою спину. — Внизу.

— Ты что-то слышишь?

— А ты — нет?!

Я останавливаюсь, прикладываю палец к губам и начинаю вслушиваться в пространство. Девочка права. Вдали шелестит частый топот и звучат голоса. Это похоже на сонное бормотание телевизора на низкой громкости.

— Может, не надо к ним? — я чувствую, как Лили смотрит на меня сквозь тьму, и впервые за день сердце начинает сжиматься. Подавать намёки на то, что оно не из свинца, а я — не биоробот. — Пожалуйста!

— Мы просто посмотрим, — замечаю я. — Если они опасны, мы не выйдем к ним.

— Обещаешь?! — Лили сжимает мою руку во тьме. Становится чуть теплее.

— Обещаю, Лили.

Внутри надсадно зудит. Словно вдоль позвоночника натягиваются шёлковые нити. Может быть, это — первый вестник просыпающегося страха, а может — стыд перед Лили за то, что сказала неправду. Я машинально потираю круговую ссадину на запястье, словно пытаясь вытащить нити-струны через крошечные разрывы кожи. Не получается. Напротив: зуд становится сильнее. Каждая клетка ноет, пытаясь отторгнуть это чужеродное ощущение.

— Мы ведь не будем смотреть на Десять? — бурчит Лили.

— Нет, — отрезаю я, и пробудившаяся паника ударяет по грудине. — Всё уже прошло.

Я слышу за спиной облегчённый вздох и радуюсь тому, что удалось быстро успокоить девочку.

Поворачиваюсь к лестнице, вдыхаю крысиный запах и начинаю путь вниз. Голова гудит от сомнений и дурных мыслей, но я упрямо прогоняю их, заменяя пустотой. Это не сложно: нужно лишь убедить себя в том, что мы не могли поступить иначе. Мы действительно не могли…

Я не могла.

Нетти

Трос вылетает из рук Коррозии и, извиваясь как змея, втягивается в проём.

— Проклятье! — выкрикивает она.

Верёвка вертится на полу, выписывая дуги. Коррозия наклоняется, тщетно пытаясь удержать её, но поздно. Белый кончик хлёстко ударяет по доскам и исчезает во мраке.

— Надо было петлю крутить, — выдаёт она, раздражённо опуская руки.

— Ч-ч-что, — когда я пытаюсь подать голос, заикание атакует, как никогда раньше. Лучше уж молчать. — Ч-ч-что эт-то знач-чит?! Он-н-ни ч-ч-что, п-п-п-п…

— Оставайся тут, — бросает Коррозия через плечо и устремляется во тьму: туда, куда только что втянулся трос. Её шаги быстро съедает тишина: словно между лестничной клеткой и тёмным отрезком коридора установлена звукоизоляция.

Я не успеваю до конца осознать происходящее. Да даже схвати я мысль вовремя, пойти наперекор не получилось бы. Кажется, что скорее мой язык сотрётся в кровь, чем я выговорю возражение. И да: пусть лучше он отсохнет, чем я скажу слово «погибли». Не желаю ни верить в это, ни предполагать! Я откидываюсь на стену и задираю голову вверх, стараясь не смотреть на тело, скорчившееся напротив.

Но я не могу выкинуть слова из песни. Мысли упорно возвращаются к замшелой лифтовой шахте и мёртвой женщине на её дне. Ведь ею могла оказаться и я! Может быть, сладковатый запах крови не даёт выкинуть увиденное из головы, а, может, я слишком обескуражена. Во втором сомневаться, впрочем, не приходится.

На смену топоту приходит тишина. Слишком быстро. Слишком пронзительно, натянув барабанные перепонки до предела.

Теперь я один на один неопределённостью. И дрожь, нащупав плодородную почву, возвращается. Карабкается по лодыжкам, пускает стрелы по плечам, обнимает за шею. Темнота сжимает в тиски, почти останавливая кровоток. Я отрываю спину от стены, делаю шаг и приближаюсь к дыре, пытаясь доказать себе, что ещё жива.

— К-к-к-коррозия? — глас вопиющего в пустыне ударяется о темноту и расслаивается на отголоски эха.

Гляжу в разлом, и сомнения бьются в голове, как хищные птицы. Что если они не вернутся назад? Куда тогда мне идти? Что делать? Я же останусь совсем одна в своём гнетущем ничтожестве, что успело заполонить весь мой мир, даже этот мрак! Одна, если, конечно, не считать трупа в лифтовой шахте. Мне не хочется смотреть, кто это, как и знать, из-за чего она погибла. А, тем более, не хочется к ней присоединяться.

Приближающийся топот ног заставляет меня с облегчением выдохнуть. Наверняка, это Коррозия! Мне уже неважно, что она сделает: потащит за собой во тьму или вытолкнет из подъезда, метнувшись следом. Мне нужно одно: чувствовать чужую руку и чужое плечо. Страх одиночества сильнее ужаса перед неизвестностью.

— К-к-кор… — начинаю я, и речь снова сбивается. Звуки крошатся, слетая стеклянными шариками с языка. Даже закричать я вряд ли сумею. — Эт-то т-т-т…

Горло сжимает спазм. Давлюсь, захлёбываясь словами и страхом. У каждого невысказанного слова — свой вкус. Ваниль, горький перец, малина… Малина!

Из темноты на огромной скорости вылетает невысокая коренастая девушка с косичками. Её лицо напоминает восковую маску, а глаза горят приторно-терпким безумием. Большая шестёрка светится на майке, как фара грузовика.

Опешив, я отступаю на несколько шагов. Надеюсь, она снизит скорость прежде, чем впишется в меня. Потому что убежать я не могу: страх парализовал. Приковал ноги к растрескавшейся половой плитке, залил мышцы парафином, остановил мысли. Я словно стала частью обстановки: одной из раскрошившихся опор с торчащими вверх металлическими зубьями. И противоядия от этого оцепенения нет.

Если только конец. Впрочем, смерть — универсальное противоядие.

Шестая продолжает нестись сквозь мрак, прорываясь к разлому. Косички танцуют вокруг её головы, создавая подобие нимба. Как во сне я замечаю, что её немного клонит вбок при беге.

— Эй, — говорю я, выставляя руки вперёд. Это единственное, что в состоянии произнести мои окаменевшие губы. — Э-эй.

Она остановится! Она непременно остановится у края разлома!

Я беспомощно смотрю, как её кеды мелькают во мраке, вычерчивая светлые линии. И хочу отойти в сторону, но ноги всё ещё удерживает страшное заклятие паники. Словно на обе лодыжки повесили по гире с цепями.

Шестая