Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей - Мариан Ткачёв

– Ну-ну!.. Звучит очень даже мило. А я люблю не только услышать, но и увидеть. Продержишься до вечера как полагается, получишь все обратно.

– Бабушка, миленькая! – взмолился я. – Вечером будет уже поздно. Ведь у меня пропадает день. Целый день!..

– Э-э, – отмахнулась бабушка, – что такое один день, когда человек решил стать примерным ребенком на долгие годы. Не задерживай меня, а то надо мной весь Привоз будет смеяться.

Что делать? Не мог же я выдать ей все про генерала, она бы небось сразу за него ухватилась, чтоб наладить военную дисциплину.

Бабушка захлопнула за собою дверь, и я слышал, как она, громыхая пустыми бутылками, спускалась по лестнице. Потом она прошла через двор и вышла за ворота.

Я вызвал Бориса. Мы думали очень долго – наверно, минут десять, – и вот что мы решили: карандаши надо взять из Сеиного пенала (в крайнем случае, он поколотит за это Бориса); а бумага есть в красной энциклопедии, где на самых последних листах почему-то ничего не напечатано. Надо вырвать два листа – на одном написать письмо, а из другого скроить конверт. Пока Борис возился с ножницами и клеем, я закончил письмо. Времени на подробности не было, я просто написал маме, что люблю ее по-прежнему, что соскучился по ней и жду. Борис прочитал все очень внимательно. Содержание в общем ему понравилось, только сильно расстроил неодинаковый наклон букв. Но я не огорчился: лист ведь был нелинованный!

Мы заклеили конверт. Я надписал адрес…

Не хватало одного – марки!

И тогда я решился. Я положил в карман мой пружинный пистолет, распахнул дверь в парадное (что строжайше нам запрещалось) и, оставив Бориса караулить у входа, поднялся на один этаж. Там я, помедлив, огляделся и нажал кнопку звонка.

Рыжий Изя лично открыл дверь. Увидев меня, он шагнул назад, огляделся и сжал кулаки.

– Здравствуй, – сказал я с заискивающей улыбкой. – Можно войти? У меня к тебе очень важное дело.

– Ха-ха! – воскликнул он. – Не имею дел с мелюзгой.

Я вытащил из кармана пистолет. Рыжий изменился в лице и сделал еще шаг назад.

– Мне во что бы то ни стало нужна марка! – Я улыбнулся ему как другу. – За марку я отдам тебе пистолет. Он совсем новый… И вот – две палочки с резинками.

Рыжий протянул руку, взял пистолет, зарядил его и выстрелил в мое отражение в зеркале. Резина, чмокнув, прилипла над переносицей. Я невольно потер лоб.

– Снип-снап-снурре! – заорал он. – Пурре-базе-люрре!..

Потом он потрогал насечку на рукоятке и спросил:

– Какая тебе нужна марка?

– Все равно, какую дашь.

– Все равно?.. А что ты с ней будешь делать? Альбомчиком обзавелся, тюлька?!

Я проглотил подкатившую к горлу обиду, набрал побольше воздуха и единым духом выложил все про письма, про погубленную мою коллекцию, про бабушкину несправедливость и старого генерала.

– Ха-ха! – снова воскликнул он. – А звону было на весь двор: альбомы, марки, штампы… Скажи лучше, где твой бант, котик – круглый животик?

Побелев, я шагнул прямо на него.

– Ха-ха! – сказал он потише. – Не волнуйся, котик. Ты лучше запомни: марки в коллекциях уже погашены, их клеят на письма только дураки.

– Погашены?.. Как погашены, а кто их зажигал?

– Никто, конечно, тюлька ты безмозглая! Это просто научное слово такое. «Погасить» – значит «поставить штамп». А тебе нужна чистая марка. Ясно?

Я молчал.

– Ладно, – взмахнул он пистолетом, – жди тут!

Да, рыжий Изя жил неплохо. В зеркале резинка с палочкой вместо моего лба торчала теперь прямо посреди распахнутой двери, и там за шелковыми портьерами виден был шкаф из красного дерева, и радиоприемник, и половина усатого портрета в золотой раме.

Рыжий, выйдя из другой двери, протянул мне две марки:

– Пошли «авиа», быстрее дойдет.

– Спасибо, – прошептал я, подавленный его благородством, повернулся и пошел к выходу.

Рыжий Изя со скрипом вогнал в дуло пистолета вторую палочку и вывел меня под прицелом за дверь. Но, защелкнув замок, он вдруг снова открыл его, вышел за мной на площадку и, оглядевшись, спросил тихонько:

– Думаешь, он и вправду бы пел?

На дистанции

– Табун античности и ренессанса!.. – прогремел в динамике голос Елены Ивановны, секретарши Самого (мы называли ее Е.И.). – Чесноков и Злотников, к директору!

Привычным движением отшвырнули мы стулья и ринулись к двери.

Марьстепа, наша уборщица, старушка с запоздалой сексуальной любознательностью, ударила в колокол, и мы помчались по длинному коридору, с ходу перескакивая через барьеры и фашины, связанные из хвороста.

Едва мы, раздувая бока, ворвались в директорскую приемную, Е.И. затверженным жестом засекла время и нажала алую кнопку электрического звонка. Вспыхнула яркая лампа под потолком, и в дверях, обшитых серым в яблоках дерматином, явился Сам. Как всегда: серый френч, лысина, золотые зубы – ничего лишнего.

– За сколько прошли? – спросил он.

– Чесноков – минута пятнадцать! – доложила Е.И. – Злотников на два крупа сзади!

– Что ж ты, Злотников, – насупился Сам, – старший, значит, редактор, а на дистанции себя не оказываешь. Да-а, со штатом у нас горе!.. Ну а ты молодец, – повернулся он ко мне, – далеко пойдешь! Правда, дыхание надо отработать. Помню, от нас в тридцать шестом… нет, в тридцать седьмом были на скачках два жеребца… Крамиркап – «Крах мирового капитала», значит, и Девясил. Всем вроде взяли – и статью, и мастью, и шаг размашистый. Только вот, тоже дыхание теряли.

Я и так знал с дыханием у меня плохо. Особенно сегодня. Никак не мог перевести дух. Перед глазами плыли, покачиваясь, темные круги. Потом все заволокла яркая радужная пелена, сквозь нее глухо, будто из-под воды, доносились до меня голоса.

Наконец пелена разошлась, набухая багряными складками – точь-в-точь театральный занавес, и показались два жеребца. Я сразу узнал их: это были Крамиркап и Девясил. Крамиркап носился по полю, перепрыгивая через барьеры и рвы, а Девясил надзирал за его эволюциями, поглядывая на стоявшие в траве бронзовые часы с пастухом и пастушкой, и бубнил голосом Самого:

– Что ж это?.. Слабо!.. Слабо… Ритму не держишь. Одно не выходит, другое…

Крамиркап же отвечал по-злотниковски:

– Да ведь все пришлось менять – абсолютно. Работаю за двоих. Но, честно говоря, боюсь, не пойдут эти лошадиные тома. Кому они…

– Ну, нет! – воспламеняясь, перебил его Девясил. – И слушать не желаю! Уши на корню вянут. Народу конь завсегда нужней и ближе, чем этот твой развратник Юпитер, или, значит, Мадонна на стапелях.

– Коннестабиле, – фыркнул Крамиркап.

– Как?.. Конь с табелем?!.

Девясил яростно грохнул копытом по циферблату. Земля раскололась, как тыква, и я почему-то обрушился в бездонную черную пропасть…

Что было дальше, не знаю. Открыв глаза, я увидел в вышине знакомый с детства желтый гипсовый плафон – амуры, не соблюдавшие диеты, цветы, арабески – и понял: я дома, лежу на спине на собственной кушетке. Повернулся бы на бок, и первого, кто возникнет в дверях, спросить: в чем дело?

Перед глазами снова поплыли круги. Меня накрыло с головой огромное хрусткое полотнище белой бумаги. Подо мною тоже лоснилась упругая белизна – похоже, высоченная стопа точно таких же листов. С трудом приподняв накрывшее меня полотнище, я опешил: это была страница перекидного календаря. Над моим носом разбегался циклопический чернильный росчерк: «ОТДАТЬ ЗЛОТН. ТРИ РУБ. ЗА ФУТБОЛ». Мой собственный календарь!

Я стал на колени, оперся на руки и медленно, как часовая стрелка, распрямился во весь рост. Календарный лист повернулся по никелированным кольцам и лег чистой стороной кверху. Я стоял на странице от третьего июля. Под ногами чернели огромные литеры: «СУББОТА ВОСХ. 3.51. ЗАХ. 21.16. ДОЛГ. ДНЯ 17.25»…

Подошвы мои, как по накатанной ледовой дорожке, заскользили по белому склону листа. Доехав до края, я присел и спрыгнул вниз.

Наверное, время вернулось вспять. Дальше все шло точь-в-точь как на самом деле в ту давнюю незабвенную первую субботу июля.

…Я закрыл за собой входную дверь и направился по коридору к нашей комнате. Марьстепа, дремавшая на стуле, приветливо открыла левый глаз и сказала:

– Здравствуй, Яшенька. Слыхал, к нам в «Красоту» наконец-то директора прислали.

«Красота» – это наше издательство. Мы печатаем книги по искусству, альбомы, репродукции и ужасно гордимся своей «Красотой». Особенно – Марьстепа. Соседние издательства «Цветоножку», «Помысел» и «Промысел» она ни во что не ставила и прямо-таки убивалась: там-то директора в полных чинах, а у нас который уж месяц И.О.

– Ну, как он из себя? Видели его?

Марьстепа открыла и правый глаз.

– Мужчина… – отвечала она убежденно. И добавила: – Оне хоть росточку и небольшого, а из себя очень даже ответственные. Пуговки на френче так и блестят. Чистый Багратион.

В полдень Багратион созвал всех в конференц-зал. Дамы разволновались: прошел слух, будто новый директор холост.