Максимы и мысли. Характеры и анекдоты - Себастьен-Рош Николя де Шамфор

дураки, у них всегда преимущество над вторыми. «Я похож, — добавлял он, — на отличного шахматиста, которому наскучило играть с теми, кому всякий раз приходится давать ферзя вперед. Что за охота играть безукоризненно и вечно ломать себе голову над каждым ходом, когда больше экю все равно не выиграешь!».

* * *

Когда Людовик XIV скончался, один придворный заметил: «Уж если сам король мог умереть, на свете нет ничего невозможного».

* * *

По слухам, Ж.-Ж. Руссо[339] был близок с графиней де Буффлер; утверждают даже, что у него с ней (да простится мне такое выражение!) ничего не вышло; это очень настроило их друг против друга. Однажды в присутствии их обоих кто-то завел речь о том, что любовь ко всему человечеству исключает любовь к отчизне. «Что до меня, — объявила графиня, — то я по собственному опыту чувствую и знаю, что это не так. Я — хорошая француженка, но это не мешает мне желать счастья всем народам». — «Истинная правда, — подхватил Руссо, — до пояса вы действительно француженка, зато ниже — настоящая космополитка».

* * *

Ныне (1780) здравствующая супруга маршала де Ноайля[340] столь же склонна к мистике, как и г-жа Гийон,[341] но не отличается ее умом. Однажды она дошла до такой нелепости, что написала божьей матери письмо и опустила его в кружку для пожертвований у церкви святого Рока. Тамошний приходский священник ответил на послание; завязалась переписка, длившаяся довольно долго. Наконец, все раскрылось, у священника были неприятности, но скандал удалось замять.

* * *

Некий молодой человек нанес оскорбление лицу, ходившему в угодниках при министре. Обиженный ушел, а друг молодого человека, присутствовавший при этой сцене, сказал ему: «Уж лучше бы вы оскорбили самого министра, чем того, кого он пускает к себе в туалетную».

* * *

Одна из любовниц регента во время свидания с ним попыталась заговорить о делах. Регент с внимательным видом выслушал ее и вместо ответа спросил: «Как по-вашему, приятно предаваться любовным утехам с канцлером?».

* * *

Г-н де*, в числе любовниц которого бывали немецкие принцессы, спросил меня: «Как вы думаете, находится господин де Л* в связи с госпожой де С*?». — «Он и не помышляет о ней, — ответил я. — Этот человек притворяется, когда говорит, что он — распутник и больше всего на свете обожает девок». — «Не заблуждайтесь, молодой человек, — возразил де*, — именно такие и обладают королевами».

* * *

Однажды генерал-лейтенанту де Стенвилю[342] удалось исхлопотать приказ о заточении своей жены.[343] Такого же приказа домогался и бригадный генерал де Вобекур.[344] Получив его, он с торжествующим видом вышел от министра и тут столкнулся с де Стенвилем. Тот решил, что де Вобекур произведен в генерал-лейтенанты и при многочисленных свидетелях сказал ему: «Поздравляю вас. Нашего полку прибыло».

* * *

Леклюз, основатель «Забавного варьете», рассказывал, что еще совсем молодым и бедным человеком он приехал в Люневиль, где получил должность зубодера при короле Станиславе как раз в тот день, когда у короля выпал последний зуб.

* * *

Говорят, что однажды, когда фрейлины г-жи де Монпансье[345] куда-то отлучились, а у нее свалилась с ноги туфля, принцесса была вынуждена приказать пажу надеть ее. При этом она спросила его, не испытывает ли он вожделения к ней. Паж ответил утвердительно. Принцесса, как женщина порядочная, не воспользовалась этой откровенностью, а просто дала юноше несколько луидоров, чтоб ему было на что сходить к девкам и там избавиться от искушения, в которое она его ввела.

* * *

Г-н де Марвиль[346] говаривал, что в полиции не может быть порядочных людей, кроме разве что ее начальника.

* * *

Когда герцог де Шуазель оставался доволен станционным смотрителем — потому ли, что везли его быстро, потому ли, что у этого почтового чиновника были красивые дети, — он осведомлялся: «Много ли вам платят? Сколько перегонов[347] от вашей станции до такого-то места — один или полтора?». — «Один, монсеньер». — «Ну, так отныне будет полтора». И станционный смотритель получал прибавку.

* * *

Однажды любовница регента г-жа де При,[348] дочь откупщика по фамилии, если не ошибаюсь, Пленеф, скупила по наущению отца весь урожай. Это повергло народ в такое отчаяние, что в конце концов произошли беспорядки. Усмирять их послали роту мушкетеров г-на д’Авежана,[349] который получил приказ открыть огонь по «сволочи» — так именовали тогда французский народ. Однако д’Авежан был человек порядочный, и мысль о том, что ему придется расстреливать своих сограждан, приводила его в ужас. Вот какой он придумал способ выйти из затруднения: он велел мушкетерам изготовиться к залпу, но, так и не скомандовав «Огонь!», подошел к толпе со шляпой в одной руке, с приказом в другой и объявил: «Господа, я получил распоряжение открыть стрельбу по сволочи. Прежде чем это сделать, попрошу всех честных людей удалиться». Народ сразу разбежался.

* * *

Общеизвестно, что письмо короля г-ну де Морепа[350] первоначально было адресовано г-ну де Машо. Все знают также, в чьих интересах была такая перемена адреса, но мало кто знает, что де Морепа хитростью вырвал для себя ту должность, которая, как обычно считают, была ему предложена. Король намеревался лишь предварительно побеседовать с ним, однако в конце аудиенции де Морепа заявил: «Более подробно я изложу свои мысли завтра, на заседании кабинета». По другой версии, он во время этого разговора спросил: «Итак, ваше величество назначает меня первым министром?». — «Нет, — возразил король, — это вовсе не входило в наши намерения». — «Понимаю, — нашелся де Морепа. — Вашему величеству угодно, чтобы я научил вас вовсе обходиться без первого министра».

* * *

У г-жи де Люксембург[351] заспорили о стихе аббата Делиля:[352]

Руины славные друг друга утешали.

В эту минуту доложили о бальи[353] де Бретейле и г-же де Ла Реньер. «А стих-то оказался к месту», — заметила супруга маршала.

* * *

Когда М* изложил мне свои взгляды на общество и государство, на людей и явления, я не скрыл от него, что нахожу их удручающе мрачными, и предположил, что он, видимо, очень из-за этого несчастлив. М* ответил, что так оно долгое время и было, но что теперь он свыкся с этими взглядами и не видит в них ничего страшного. «Я, — добавил он, — уподобился спартанцам: их заставляли спать на нестроганных досках, которые