Максимы и мысли. Характеры и анекдоты - Себастьен-Рош Николя де Шамфор

ответил он, — по какой захолустные комедианты ломаются больше, чем столичные».

* * *

Некий священник-лигер[280] избрал темой своей проповеди слова: «Eripe nos, Domine, a luto foecis»,[281] которые он перевел следующим образом: «Господи, избави нас от Бурбонов».[282]

* * *

Г-на*, интенданта[283] провинции и человека весьма глупого, ожидают в приемной несколько посетителей, а он с озабоченным видом сидит у себя в кабинете, двери которого распахнуты, и, держа в руках бумаги, важно диктует: «От нас, Людовика, милостью божией короля Франции и Наварры, всем, кто прочтет — после „р“ буква „о“! — грамоту сию, привет... Остальное — как обычно», — добавляет он, кладет бумаги и выходит в приемную, являя собравшимся зрелище великого человека, поглощенного бесчисленными и важными делами.

* * *

Г-н де Монтескью[284] просил г-на де Морепа[285] посодействовать скорейшему рассмотрению его ходатайства — он притязал на фамилию Фезанзак. «А куда спешить? — удивился Морепа. — У графа д’Артуа есть дети».[286] Разговор этот происходил до рождения дофина.

* * *

Однажды регент[287] велел передать Дарону, первому президенту бордоского парламента, чтобы тот подал в отставку. Дарон письменно возразил, что его нельзя сместить иначе как по суду. Регент, прочитав послание, вместо ответа начертал на нем: «За этим дело не станет» — и отослал бумагу президенту. Тот, зная, с кем имеет дело, немедленно написал прошение об отставке.

* * *

Некий литератор одновременно писал поэму и вел тяжбу, от которой зависело его состояние. Ему задали вопрос, как подвигается его поэма. «Спросите лучше, как подвигается моя тяжба, — ответил он. — Я ведь теперь стал похож на того дворянина, который, угодив под суд по уголовному делу, решил не бриться, пока не выяснит, удержится ли у него голова на плечах. Прежде чем притязать на бессмертие, я тоже хочу узнать, будет ли у меня на что жить».

* * *

Г-н де Ла Реньер,[288] который благодаря влиянию вельмож, наезжавших к нему поужинать, состоял директором почт и откупщиком одновременно, встал перед необходимостью отказаться от какой-нибудь из своих должностей. Эта альтернатива грозила серьезно урезать его доходы, на что он и пожаловался одному из своих покровителей. «Боже мой, да разве при ваших деньгах это что-нибудь изменит? — простодушно удивился тот. — Мы ведь не перестанем ужинать у вас только потому, что вы спишете миллион в безвозвратные убытки».

* * *

Г-н*, провансалец и отменный шутник, говаривал мне, что, если государственная машина хорошо налажена, не так уж важно, кто будет королем или даже министром. «Это собаки, вращающие вертел: от них требуется одно — перебирать лапами. Наделены они статью, понятливостью и чутьем или не наделены, все равно вертел вращается и жаркое более или менее съедобно».

* * *

Как-то раз в очень дождливое лето была устроена процессия с молебствием о ниспослании сухой погоды. Едва из храма вынесли раку святой Женевьевы[289] и процессия двинулась, как начался ливень. «Святая ошиблась, — сострил епископ Кастрский. — Она решила, что у нее просят дождя».

* * *

«Последние лет десять, — заметил М*, — в нашей словесности царит такой тон, что, на мой взгляд, приобрести литературную славу значит в некотором роде обесчестить себя. Правда, она пока еще не влечет за собой столь же тяжких последствий, как позорный столб,[290] но и это лишь вопрос времени».

* * *

Разговор зашел о чревоугодии, которому предаются многие государи.[291] «А что же еще делать в жизни бедным королям? — возразил добряк де Брекиньи.[292] — Поневоле будешь много есть».

* * *

Одну из герцогинь де Роган спросили, когда она рассчитывает разрешиться от бремени. «Льщу себя надеждой, — ответила она, — удостоиться этой чести месяца через два». Она недаром употребила слово «честь» — ей ведь предстояло родить Рогана.

* * *

Некий шутник, побывав в балете и поглядев, как там пляшут знаменитое корнелевское «Умереть!»,[293] попросил Новерра[294] переложить на танцы «Максимы» Ларошфуко.[295]

* * *

Г-н де Мальзерб советовал г-ну де Морепа убедить короля посетить, Бастилию. «Напротив, этого нужно всячески избегать, иначе он больше никого туда не посадит», — возразил его собеседник.

* * *

Во время какой-то осады по городу шел разносчик воды и кричал: «Вода! Вода! Два ведра за шесть су!». Пролетевшая бомба разнесла на куски одно из ведер. «Вода! Вода! Двенадцать су ведро!», — как ни в чем не бывало затянул разносчик.

* * *

Аббата де Мольера,[296] человека бесхитростного и бедного, занимало в жизни лишь одно — его сочинение о системе Декарта.[297] Лакея у него не было, дров тоже, и он работал в постели, натянув на голову, поверх ночного колпака, свои панталоны, так что одна штанина свисала справа, другая слева. Однажды на рассвете он услышал стук в дверь.

— Кто там?

— Отоприте.

Он тянет за снурок, дверь отворяется. Аббат, не поворачивая головы, бросает:

— Что вам нужно?

— Денег.

— Денег?

— Да, денег.

— А, понимаю: вы — вор.

— Вор я или нет — неважно. Мне нужны деньги.

— Они, кажется, в самом деле вам нужны. Ну что ж, суньте руку вот сюда.

Аббат поворачивает голову и подставляет вору одну из штанин. Тот шарит в кармане.

— Так здесь же нет денег!

— Конечно, нет. Зато есть ключ.

— Ключ? Ага, вот он...

— Возьмите его.

— Взял.

— Подойдите к секретеру и откройте его.

Вор вставляет ключ не в тот ящик, в который надо.

— Не туда — там мои бумаги. Не трогайте, черт вас побери! Кому я сказал: это мои бумаги! Деньги в другом ящике.

— Нашел.

— Ну и берите! Да не забудьте запереть ящик.

Вор удирает.

— Эй, господин вор, затворите же дверь!.. Ах, дьявольщина, он так ее и не закрыл! Экий мерзавец, будь он неладен! Вставай теперь с постели по такому холоду.

Аббат вскакивает, запирает дверь и вновь принимается за работу.

* * *

Шел разговор о нынешней цивилизации и о том, как медленно развиваются искусства и ремесла. Кто-то заметил, что со времени Моисея протекло уже шесть тысяч лет, и М* возразил: «Подумаешь, шесть тысяч лет! На то, чтобы изобрести спички[298] и научиться высекать искру огнивом, ушло куда больше времени».

* * *

Графиня де Буффлер[299] говорила принцу Конти, что он — наилучший из тиранов.

* * *

Г-жа де Монморен[300] учила своего