Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов

В приюте графов Белокопытовых были две помощницы до вступления в него Катерины Александровны. Одна из них была Марья Николаевна Постникова, забитое и больное существо, вечно дрожавшее за свою участь, вечно обожавшее кого-нибудь, вечно переходившее от слез к поцелуям, от страха к беспредметным надеждам. Другая помощница была Ольга Никифоровна Зубова, — нечто вроде куска мяса. Она могла бы ужиться во всяком положении: торговать на Сенной вареным картофелем или гнилыми апельсинами, содержать дом терпимости, быть смотрительницей в тюрьме, состоять сиделкой при больном, исполнять должность палача. Еда примирила бы ее со всяким положением, и во всяком положении она занималась бы только одним — шпионством. Шпионство, по ее внутреннему убеждению, было единственным средством стать выше всех равных с нею. Шпионством она держала всех равных себе и низших в страхе; шпионством она выслуживалась перед высшими. Она шпионствовала с любовью, с веселым лицом, с юмором. Предметов для шпионства у нее было неограниченное число; резкая фраза, сказанная про высших лиц, и слишком кокетливый наряд, невинный поцелуй двух девушек и записочка, переданная учителю, невнимательно положенный крест во время молитвы и слишком громкий смех двух шепчущихся личностей, — все это принималось к сведению и передавалось кому следует.

К этим двум личностям присоединилась и Катерина Александровна в качестве третьей помощницы. Тотчас же по вступлении в этот мирок она подверглась обожанию Марьи Николаевны а мелким нападениям Ольги Никифоровны, старавшейся открыть какую-нибудь слабую сторону в новенькой помощнице.

Катерина Александровна не привыкла к дружбе и была очень сильно занята своими планами, а потому не могла отвечать ни на страстные поцелуи Марьи Николаевны, ни на придирки Ольги Никифоровны. Она держала себя холодно, неприступно и всматривалась в окружающую ее жизнь. В ту бессонную ночь, когда мы застаем ее в приюте, она уже вполне сознавала, что это место в приюте, эта постель в общей спальне будут только станцией, временным помещением для нее. Она видела, что не Гиреева, не Боголюбов, не начальница, не помощницы ведут здесь хозяйственные дела, а в сущности швейцар, кухарка, прачка и вообще прислуга. Они распоряжаются закупкой провизии; они изобретают дешевые обеды; они же берегут белье, посуду и тому подобное или способствуют уничтожению этих предметов. Но кроме хозяйственной части эти люди захватили в свои руки и право наблюдения за нравственностью живущих в приюте: они наблюдают и за детьми, и за помощницами и передают прислуге Боголюбова, Грохова, Гиреевой обо всем происходящем в доме. При помощи сплетен этих личностей Гиреева, Белокопытова, Грохов, Боголюбов и сама Анна Васильевна узнают все, что случается в приюте. Подвергнуться опале этих лиц — значит навлечь на себя неприятности со стороны властей. Катерина Александровна поняла, что ее деятельность должна ограничиться одними полицейскими обязанностями, что она не могла принести никакой пользы воспитанницам, так как не от нее зависело изменить их пищу или дать им лучшее образование или внести разнообразие в их жизнь. Она видела, что и ей самой никогда не освоиться с поцелуями и слезами Марьи Николаевны, с ехидною злобой Ольги Никифоровны или с холодным пренебрежением Анны Васильевны. Она начала задумываться о том, что предпринять, как выйти из этого мирка пошлости и глупости. Покуда в ее голове еще не было никакого определенного плана об исходе, но она уже начинала убеждать себя в том, что она вырвется отсюда при первой возможности, и в ее отношениях ко всем неприятностям нового положения начало проглядывать невозмутимое спокойствие. Так обыкновенно встречают люди жизненные невзгоды, когда они твердо убеждены, что эти невзгоды пройдут. В ее взгляде на все происходившее кругом явился оттенок юмора. Она с улыбкой слушала колкости Зубовой и слезливые излияния Постниковой; она без раздражения выносила презрительные взгляды Анны Васильевны и даже не оскорбилась, когда сын Анны Васильевны назвал ее «милочкой». Молодая девушка еще не знала, как тяжело будет ей сохранять хладнокровие и спокойствие, когда неприятности и обиды будут длиться не день, не два, а целые месяцы и, может быть, года. Но покуда она еще не падала духом. Ее поведение отчасти озадачивало окружающих, и они уже начинали смотреть на Катерину Александровну подозрительными глазами, стараясь узнать, не имеет ли она каких-нибудь слишком близких и важных благодетелей, связь с которыми дает ей возможность не бояться никого. Все знали, что ее определила на место княгиня Гиреева, все видели, что однажды к ней на минуту заехала Глафира Васильевна, и потому предположениям не было конца.

— Она там с прислугой княгини, кажется, знакома, — заметила как-то Анна Васильевна Зубовой, делая пренебрежительную гримасу.

Зубова поняла, что нужно сейчас же навести справки.

— Вы, милая Катерина Александровна, давно знакомы с Глафирой Васильевной? — спросила как бы мельком Зубова, делая самое невинное лицо. — Верно, мамаша ваша дружна была с ней?

— Нет, матушка не была дружна с ней, — ответила Катерина Александровна.

— Так это вашего покойного батюшки знакомство?

— Отец ее не знал…

— Неужели! А она так любит вас, так любит; верно, вы выросли под ее тепленьким крылышком?

Катерина Александровна улыбнулась.

— Я росла в своей семье, — ответила она. Зубова начинала сердиться.

— Странно что-то. Не знакомы, никогда не видали друг друга, а между тем она справляться о вас как о дочери приезжала!

Катерина Александровна ничего не ответила.

— Вы уж очень скрытные, — некстати проворчала Зубова.

— Это вам так кажется, — засмеялась Катерина Александровна. — Мне нечего рассказывать, потому я и молчу.

Вечером Марья Николаевна таинственно шептала Катерине Александровне:

— Кисочка, у вас, верно, есть какая-нибудь тайна.

— Тайна? — удивилась Катерина Александровна.

— Ну да. Утром вы так ловко увернулись от ответов этой противной Зубовой. Я сейчас же поняла, что вы не хотите, чтобы знали о ваших отношениях к княгине.

— Марья Николаевна, вы ничего не поняли, — промолвила Катерина Александровна. — Мои отношения к княгине ограничиваются тем, что я воспитывалась в ее школе, потом попросила у нее места и была определепа сюда.

Марья Николаевна надула свои бледные губы.

— От меня-то, кажется, не для чего скрывать! — воскликнула она. — Вы холодная, холодная! Я вас так люблю, так обожаю…

— За что же, Марья Николаевна? Вы так мало меня знаете.

— Неприступная! — нахмурилась Марья Николаевна и сделала детски-обиженное лицо.

В тот же вечер Зубова говорила Анне Васильевне:

— Прилежаева-то не через служанку княгини попала к нам в помощницы. Ее, кажется, знает сама княгиня. Это просто к нам шпиона подослали.

— Ну и пускай подсылают! — раздражительно промолвила Зорина. — Мне нечего бояться. Я с княгиней сама знакома; мы домами знакомы!

— Да я ведь знаю, Анна Васильевна. Не станет же княгиня вас равнять с какой-нибудь девчонкой, — простодушно заметила Зубова. — Конечно, может быть, эта девчонка и станет сплетничать на вас, да не поверит же ей княгиня.

— Что сплетничать-то? — раздражалась снова Зорина.

— Конечно, нечего! — успокоила ее Зубова. — Разумеется, можно выдумать что-нибудь, да ведь это все пустяки. Если она и станет рассказывать, что вот у вас живет добрейший Александр Иванович, то ведь это будет пустая сплетня. Княгиня сама может убедиться, что он не у вас прописан, что он только в гости к вам ходит.

— Что же вы думаете, что уж и сыну запретят ходить к матери! — воскликнула Анна Васильевна.

— Как можно, как можно! Это ни с чем не сообразно! — распиналась Ольга Никифоровна. — Разумеется, эта девчонка не постыдится утверждать, что он у вас безвыходно живет, что он только для виду прописан на другой квартире.

— Да она разве об этом что-нибудь говорила?

— Нет, нет, не говорила. Но все же, знаете, уж сейчас видно, что она под нас подкопаться хочет.

— Ну, мы еще посмотрим, кто кого выживет отсюда. Я не люблю, чтобы за мною следили! — твердо промолвила Зорина.

— Конечно, конечно, у вас связи-то покрепче! — успокоила ее Зубова.

Обе женщины обманывали друг друга. Зубова намекала на незаконное житье Александра Ивановича у матери для того, чтобы дать понять Анне Васильевне, что и она, Зубова, видит очень хорошо грешки начальницы и только по своей преданности молчит о них. Анна Васильевна гордо заметила, что никто не может запретить сыну бывать у матери, но в глубине души начала сильно тревожиться, вполне сознавая, что не сегодня, так завтра до Гиреевой и до Белокопытовой могут дойти слухи о пребывании мужчины в женском приюте и что, пожалуй, не только ее Александру придется оставить свою мать, но и самой матери трудно будет усидеть на месте.