Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

— То есть о сугубо материальном, физическом воздействии.

— Ну да. Все наши иллюзии, мечты, абстрактные образы искусства или больного воображения — вещи иллюзорные и похожие на волшебные грезы. Все эти красоты проклюнулись из горсточки клеток, не совсем корректно сгруппировавшихся. Тем не менее они остаются клетками, реальной субстанцией, обладающей реальной массой.

— Тут я полностью с вами согласен. Парадокс психиатрии, — голос Перейры стал менее суровым. — То, что нам кажется мыслью или чувством, на самом деле, похоже, лишь функция материи… о чем вы так ярко пишете в своей книге о немногих избранных.

Я не ответил. Говорить о «Немногих избранных» не хотелось.

У Перейры был усталый вид, но, вероятно почувствовав свое преимущество, он никак не хотел угомониться.

— С такими установками жить очень сложно, не так ли? — спросил он. — Полагаю, это вынуждает целиком и полностью сосредоточиться на себе?

— Правильно полагаете, — признал я. — Живу сам по себе и для себя. Я старался добиться контакта с близкими мне людьми. Я изо всех сил старался быть альтруистом. Потратил на это долгие годы.

— Я помню несколько весьма трогательных фрагментов из вашей книги, где описано…

— Все это чушь, чудовищное заблуждение. И главное — антинаучное.

— Поэтому вы так удручены и ожесточены?

— Нет, не поэтому. Я удручен тем, что принадлежу к классу неполноценных существ, которые возникли в результате кошмарной мутации. Катастрофической ошибки природы. А теперь я пошел спать. Доброй ночи.

Я поднялся и пошатываясь направился к двери.

Глава седьмая

В воспоминаниях о своем фронтовом прошлом я подошел к критическому моменту. И было непонятно, стоит ли выкладывать Перейре все как на духу. К тому же после достаточно резкой вчерашней полемики, ему, возможно, расхочется меня слушать.

Как ни странно, утром он был очень любезен. Пришел из сада, когда я уже заканчивал завтрак.

— Доброе утро, мистер Хендрикс. Зашел сообщить, что заказал катер на завтра, на восемь утра, чтобы вы могли спокойно добраться до аэропорта. Надеюсь, вы еще сюда приедете. По-моему, нам многое нужно обсудить, прежде чем мы придем к окончательному решению относительно наших дел.

— Да, вы правы. Я так много и долго рассказывал о себе, что не успел поговорить о вашей работе и о том, каковы, собственно, полномочия и обязанности душеприказчика.

— Должен попросить у вас прощения, — сказал Перейра. — Я понимаю, что замучил вас своим неуемным любопытством. Буду счастлив ответить на любые ваши вопросы, но, думаю, это уже в другой раз.

— Мне было у вас очень хорошо. Спасибо.

— До вашего отбытия я бы с удовольствием послушал, чем завершилось ваше пребывание в Италии. Если вы, конечно, не против.

Я был не против. Мы прошли в дальний конец лужайки и сели рядышком на скамейку под раскидистыми пиниями. Перед нами расстилалось море.

Дональд Сидвелл, тоже приходивший в себя после ранения, присоединился ко мне летом 1944 года, и мы вместе отбыли в отпуск. Шла вторая его неделя, когда мы приехали на позаимствованной у знакомых машине в рыбацкую деревушку на берегу Тирренского моря. С нами были полагающиеся нам по званию денщики. У Дональда — рядовой Онионс, у меня — рядовой Уинтер, долговязый, с вечно скорбной физиономией, опекавший меня как нянька. Плавать ни тот, ни другой не умели, и оба сидели с пивом под навесом кафе; мы с Дональдом устроились на песочке, поближе к воде. И были мы там одни, никого больше.

К причалу, возвышавшемуся над мелководьем перпендикулярно берегу, были пришвартованы несколько яликов. Оканчивался этот деревянный помост на нормальной, чтобы нырнуть, глубине. Что мы и делали, отбегая перед прыжком, подтрунивая друг над другом и стараясь прыгнуть подальше. Пока мы ныряли, увидели, как по песочку бредут три женщины. Одна, лет сорока, была в полосатой тунике и широкополой соломенной шляпе, которые сняла только на самом берегу. Спутницы ее, похоже, мои ровесницы, были в одних купальниках. Войдя в теплую прозрачную воду, они приветственно помахали нам и стали подныривать под волны. В отличие от англичанок они не прятали волосы под резиновыми шапочками, мокрые пряди привольно струились по плечам и спинам. В пятидесяти ярдах от кромки прибоя была платформа на плаву, они взобрались на нее и легли — обсыхать на солнышке. Мы с Дональдом, желая развлечь дам, совершили еще по одному прыжку, хотя у меня уже настойчиво ныло плечо.

— Как тебе мысль присоединиться к этой троице? — спросил Дональд, приготовившись снова сигануть в воду.

— А я и не знал, что в списке твоих увлечений фигурируют представительницы прекрасного пола.

— Еще как фигурируют. Они почти на первой позиции. Между Иоганном Себастьяном Бахом и «Хиллманом-Уизардом».

— А это кто такой?

— Компактный шестицилиндровый автомобильчик, был у меня когда-то.

— По-итальянски говоришь?

— Немного. — Дональд близоруко прищурился. — После школы меня посылали доучиваться в Рим, на три месяца. А ты?

— Понимаю, когда говорят медленно, лучше, если с английским акцентом. Но могу вспомнить что-нибудь на латыни. Горация, например.

— Не слишком ли он груб для дамских ушей?

Спрыгнув с причала, мы поплыли к платформе и, ухватившись за край, представились. Старшая оказалась американкой. Лили Гринслейд, приехала из Коннектикута. В начале войны добровольно записалась в Красный Крест, ее откомандировали в Неаполь, а оттуда уже в наш городок на побережье. Ее спутницами были сестры, Магда и Луиза. Я был настолько очарован этими созданиями, что не особо вникал в то, что они тут, на юге, делают, хотя понял, что вообще-то они из Генуи, северянки, значит. Магда в любой другой женской компании была бы неотразима. Но у Луизы бедра были гораздо изящнее, и тонкие волоски под мышками напоминали только-только проросшие усики юнца, тогда как у Магды поросль была жесткой и густой. Обе сестры были черноволосы, типичные лигурийки, а благодаря купальникам любой мог сразу оценить их красоту. Все наши знакомые итальянки держались раскованно. Я поначалу не мог понять: это национальная черта или следствие военного времени, заставляющего воспринимать сдержанность как нелепую условность. Позже я узнал, что больше половины южанок в оккупированной Италии крутили романы ради денег. Вряд ли обе сестрички зарабатывали подобным образом. Впрочем, тогда меня это мало заботило.

— Я рассказал им, какой ты герой, — доложил Дональд, немного поговорив с ними на итальянском. — Покажи свою рану.

Он прикоснулся пальцем к моему шраму на плече, который при ярком солнечном свете выглядел не слишком впечатляюще. Сам-то Дональд в отличие от меня был весь изранен, но запретил об этом упоминать.

— Niente, — сказал я. В смысле, пустяк, не стоящий внимания.

Магда спросила, как нам удалось победить Кессельринга, хозяйничавшего в Южной Италии. Я рассказал им на английском, что Дональд самолично, без единого помощника вытурил Generalfeldmarschall назад во Флоренцию, пиная его в задницу, обтянутую генеральскими галифе. Лили перевела, Магда расхохоталась. Видно было, что Луиза все поняла и без перевода, но почему-то сделала вид, что не поняла. Она лишь улыбнулась и отвела глаза.

Я предложил вместе поужинать в офицерском клубе, был такой у них в городе.

— Вообще-то мы собирались поужинать у дядюшки девочек, — сказала Лили. — У него вилла на Капри.

После недолгого совещания было решено, что вилла на Капри может подождать. Договорившись, что зайдем за ними в pensione в семь, мы пошли в кафе забирать Уинтера и Онионса.

Дональд, отправляясь купаться, отдал денщикам на сохранение очки. Я собирался застолбить Луизу, оставив ему Магду, но хотел обговорить с ним это заранее, до того, как он снова вооружится очками.

— А что же нам делать с Матроной?

— С кем с кем?

— С мадам. С американской дуэньей.