Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

В конце октября я прибыл на вокзал Кингс-Кросс, где сел на поезд компании «Бритиш Рейл». Долгие и откровенные излияния доктору Перейре определенным образом подействовали на мою психику: привычная настороженность, не отпускавшая меня после войны, вдруг исчезла. Ну, почти. Любопытство превозмогло все доводы, все сомнения. Билет я купил на утро, чтобы позавтракать в вагоне-ресторане, где пассажиры из первого класса могут торчать хоть до самого прибытия. Официанты в белых кителях подавали жареное мясо и жареные овощи и делали это с удовольствием, то принося, то забирая тарелки у плотно обосновавшихся за столиками клиентов. В Ньюкасле я пересел на другой поезд, потом от станции ехал на такси по шоссе, мимо живописных пригорков и лужков, поделенных каменными изгородями между овечьими фермами.

Шофер жаловался, что угольная отрасль нынче в упадке. У него и отец, и прадед шахтеры. Всю жизнь ломали спины на владельца шахты.

А я смотрел и смотрел на поблекшие уже холмы, чувствуя, как нарастает тревога, охватившая меня целиком, как только мы подъехали к глухой деревушке Вариана. Свернули, как было предписано, у паба на узкую улочку, оттуда добрались до развилки, где надо было взять влево, и по булыжной дороге направились уже непосредственно к серому каменному дому, к фасаду с колоннами. Слева были конюшни и хозяйственные постройки, справа пастбища и поля. У крыльца нас встретила овчарка, приковыляла на припухших от артрита лапах и завиляла хвостом.

Расплатившись с шофером, скорчившим обиженную мину, я толкнул входную дверь и вошел в холл. Сделав несколько шагов по каменным плитам, окликнул. Вскоре послышались шаги.

Из-за угла стены вышел седой человек с аккуратно подстриженными усами, в отутюженных брюках и темно-синем, с фигурной вязкой, пуловере, надетом поверх сорочки с галстуком. На меня глянули знакомые, почти черные омуты глаз.

— Роберт, очень приятно снова тебя видеть.

Он протянул мне руку. Я пожал ее. Но через секунду обнаружил, что крепко обнимаю Вариана, а он меня. Мы стояли так довольно долго. Не могу даже выразить, какие картины и события вдруг ожили, словно вызванные из небытия нашими сомкнутыми руками, нашими снова сошедшимися и безмолвно говорящими жизнями.

Мы выпустили друг друга, утерли слезы, слегка смущенные, особенно Вариан, я поменьше.

— Что же это мы стоим? Идем, познакомлю тебя с Шейлой. Сумку сюда определим, вот так. А ты, Шерпа, не путайся под ногами. Убирайся, я сказал! Роберт, нам туда. Как доехал?

Ланч был накрыт в продуваемой сквозняками столовой с изумительным видом на холмы. Шейла выглядела чуть старше мужа. Тот еще вполне нормально смотрелся бы на каком-нибудь солидном посту председателя или консультанта. А в ее движениях уже проскальзывала старческая суетливость.

— И сколько вы потом еще прослужили? — спросил я.

— Двадцать лет. В Германии, потом в Адене. Служилось там неплохо, но я скучал по ребятам, с которыми вместе воевал. Мне почти удалось уговорить Джона Пассмора остаться в армии, но очень уж его тянуло снова в школу. Директором стал.

— Предсказуемо. А когда вы вышли в отставку?

— Почти пятнадцать лет назад. А ты, Роберт, прославился в своей профессии. Читал твою книгу.

— Боже. Ох уж эта книга…

— Почему «ох», очень интересная, мне понравилась. А ведь было времечко, когда ты даже не был уверен, что вернешься в медицину. Все она, война.

— Я тогда вообще ни в чем не был уверен. Пришлось проделать долгий путь, чтобы стать признанным специалистом. Ходил в студентах лет до тридцати пяти.

Вариан улыбнулся:

— Вряд ли у многих твоих однокашников имелся Воинский крест?

Шейла проявила вежливое любопытство:

— Так вы награждены орденом?

— Незаслуженно.

— И где же вы отличились?

— В сражении у Меджеза, Тунис. Кто там действительно отличился, так это старшина взвода. Шентон. Этот орден нужно было дать ему.

— Его тоже потом наградили. Воинской медалью, — сказал Вариан.

— Как странно, что вы с Ричардом ни разу после войны не встречались, — заметила Шейла. — Были ведь встречи ветеранов.

— Мы уговаривали Роберта прийти, но он неизменно отказывался.

— Ну что мы все о войне да о войне, — сказал я, переведя взгляд на фотографии в рамках, расставленные на пианино. — И сколько же у вас внуков?

После ланча Роберт предложил пройтись. Я расспросил его про хозяйство, про фермерские дела, про детей, как у них дела, но довольно скоро мы вернулись к нашему общему прошлому.

— Помнишь дневник той молоденькой итальянки? — спросил Вариан. — Из которого я зачитывал тебе кое-какие странички, когда ты лежал раненый?

— Да, хорошо помню. Очень трогательный. Успешно отвлекал меня от гнусной действительности.

— Через несколько лет после войны я приехал в Анцио и нашел ее.

— Что?

— Я оч-ч-ень хорошо помнил место, где был наш «дортуар».

— От «дортуара» что-нибудь осталось?

— Ничего. Но поблизости построили деревню. Я зашел в местный бар, расспросил людей. Дневник ведь был подписан. Антония Каррапичано.

— Красивая фамилия. Но вроде бы не совсем итальянская.

— Отец Антонии сказал, что она финикийского происхождения.

— Если честно, совсем не представляю, где находилась древняя Финикия.

— Кажется, на территории нынешнего Ливана. Библейские города Тир и Сидон, это там. Так я вот о чем. Семейство вернулось на старое место, все были вне себя от восторга, когда я вручил им дневник. Особенно ликовала Антония, уже совсем взрослая барышня. Мы приехали вдвоем с Шейлой, они нас пригласили на ужин.

— А я никогда туда не возвращался. Ни в Анцио, ни в Тунис. Даже в Бельгию ухитрился ни разу не попасть.

Ричард повернуля ко мне и пристально на меня посмотрел. Лицо его было увядшим, в глубоких морщинах, усы совсем белые, только глаза прежние. Пронзительные, немигающие.

— Шейле это было интересно. И мне самому. Побывать там, где нас постоянно подстерегала гибель. Я иногда во сне все это вижу, скрывать не стану. И вот представь: приехали туда, а там обычное болото, поросшее молодыми сосенками.

— Мне больно было бы на это смотреть.

— А мне… мне наоборот полегчало. С нашим итальянским семейством мы подружились. Антония пригласила нас потом на свою свадьбу. Летели до Рима, а уж оттуда поехали к месту сбора.

— Так все просто?

Ричард расхохотался.

— Да уж, теперь не нужно пробираться по узкой траншее, месить подошвами ледяную слякоть пополам с дерьмом. Предъявляешь паспорт, проходишь таможенный досмотр, и вперед.

— И никого не пришлось по пути убивать? И никаких потерь?

— Ни одной единицы живой силы. Хотя всякое могло случиться: машина, которую мы арендовали, была с норовом, настоящая развалина. Молодые венчались в портовой церкви, а порт после войны отстроили заново, весь.

— И какой он теперь?

— Теперь как раз никакой. Дома как кубики, отчего напоминает макет. Вдоль набережной посажены пальмы. Антония была чудо как хороша, прелесть. На это стоило посмотреть, жаль, что тебя там не было. Глядишь, воспрянул бы духом, увидел бы, что жизнь еще может наладиться.

Теперь расхохотался я.

— И от кого я это слышу? От боевого командира, которому, помнится, пришлось торчать в батальонном штабе, окруженном гниющими трупами!

— Знаешь, Роберт, когда ты уже далеко не молод, приходится делать выбор. Я предпочитаю замечать больше хорошего, любить ближнего своего и тому подобное, по крайней мере, в те немногие годы, которые мне еще отмерены. Ты не видел того, что видели люди моего поколения, тем не менее мы…

Он не договорил. Мы остановились на пригорке, чтобы перевести дух.

— Ну, а ты что скажешь? — спросил Вариан.

— Что я был еще слишком молод.

Он положил руку мне на плечо. В порыве сердечности. Я еще тогда, во Франции, с первого же взгляда понял, что Вариан очень добрый человек. И решился продолжить:

— Потому и не возвращался в те места, и на встречи фронтовиков не ходил. Я хотел этим сказать, что не желаю быть заложником военного опыта. И я никогда не позволял себе говорить то, чем вы хотели завершить недосказанную фразу.