Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Я уже не понимал, где я. Снова бежал по дну «вади», к нашим позициям или к вражеским? Бежал наугад. Молодая выносливость и четыре года муштры здорово пригодились. Эти бесконечные тренировки на плацу: «…Вояка хренов, отставить вихляться как тряпочная кукла!». Кукла? Хо-хо! Теперь я мог пробежать сколько угодно. Даже под пулями, даже зенитный снаряд хрен бы меня остановил.

«…Скорее сюда, ко мне. Я тебя укрою», — сказал мой папа.

Я протянул к нему руки, но он ускользнул, он прошел сквозь меня.

И опять я бегу, теперь уже под дождем из пуль, под завесой из пуль, которая не отстает ни на шаг, пули мечутся по невидимым дугам, падают на дно дренажной «вади». Мне самому решать, сдрейфить или нет, покориться смерти или бросить ей вызов, бежать или не бежать.

…«Сегодня мама приготовила на обед колбаски и макароны с фенхелем. Говорят, что американцы бьют немцев, но пока еще очень далеко от нас. Завтра я увижу Федерико на свадебной вечеринке, вечеринка будет в порту. Наверное, ему понравится, если я буду совсем как взрослая. Но у меня только два платья. Белое, его мама купила, когда мы ходили на крестины Чинции. Можно надеть его, с шарфиком. Второе ситцевое в цветочек, я его на базаре купила…»

Это все произносилось по-итальянски, так должна бы говорить девочка-подросток, но звучал почему-то мужской голос. С английским прононсом, поэтому я понимал практически все слова. Я слегка поерзал, и плечо прошила острая боль. Я замер, боясь пошевелиться. Но рассказ девочки хотелось слушать дальше, было в нем что-то притягательное.

«…Иногда я очень стесняюсь, когда на меня кто-то смотрит, но Федерико, он пускай смотрит, я очень этого хочу.

Когда мы с ним будем разговаривать, надеюсь, он поймет, что я не какая-то деревенская дурочка.

Вчера пели жаворонки, высоко-высоко в небе, но все равно их слышно. Вечером мы встретились с Эмилией, прошлись до канала, гуляли до самой темноты и болтали. Эмилия сказала, что собирается в Неаполь, выйдет там замуж за кого-нибудь побогаче. Но я ее отговорила, ведь в Неаполе ни у кого нет денег. “Тогда в Рим поеду”, — сказала она. И если я буду хорошо себя вести, она возьмет меня в горничные».

Постепенно я сообразил, что текст читают. И голос тоже узнал — Ричарда Вариана. Я оперся на локоть здоровой руки и позвал:

— Ричард.

Слабость придала смелости, я, наконец, обратился к своему начальнику просто по имени, но мой сип не был услышан. Я напрягся и просипел громче. Ричард прервал чтение.

— Привет, Роберт. Как ты? Опомнился? Медицинское начальство влило тебе хорошую дозу, спал долго.

— Где я?

— Это ротный штаб. Вроде как. Твоему плечу здорово досталось. Рана пистолетная. Значит, был под самым носом у немецкого офицера. Ты помнишь, что там было и как?

— Нет, если честно. Дождь был сильный.

Вариан кивнул, но ничего не сказал.

— Мне можно встать?

— Нельзя. Лежи давай. Наш врач тебя подштопал. Пуля прошла навылет, рана чистая. Он мне показывал. Тебе вообще-то повезло. И отправлять тебя на корабле в госпиталь не пришлось, это сейчас опасно. Но док велел несколько дней соблюдать постельный режим. Как только выберемся из этого проклятого логова, получишь отпуск.

— И когда же мы выберемся?

Вариан тяжело вздохнул:

— Ради Бога, не спрашивай меня об этом. Но думаю, до них постепенно доходит, что нас им отсюда не выбить. Оборону держим. Стратегия блицкрига буксует.

— Слава богу.

— Сигарету?

— Спасибо.

— Выпивку тебе лучше не предлагать. Но сам я выпью, если не возражаешь.

— Конечно, конечно.

— Роберт, прости, но я должен рассказать. Твоим ребятам из второй роты вчера крепко досталось. И Роланду Суонну тоже. Его принесли сюда прошлой ночью, израненного. Скончался утром.

— Боже милостивый. Как же так. Жутко жаль.

— Да, хороший был парень. Удивительно нескладный, чудом сам себя не подстрелил. Но храбрец, и сердце золотое.

— Ребята его любили.

— Знаю. Теперь нам будет еще тяжелее, — сказал Вариан. — Из «надежной пятерки» осталось четверо.

— А как дела у Пассмора и Пирза?

— Поправляются. Однако выпустят их еще не скоро.

— Хотите, чтобы я принял роту вместо Суонна?

— Нет. Поставлю к ним Гуляку Белла. Тебе нужна передышка. А когда выздоровеешь, подыщем тебе хорошую работу.

Я и не рвался в командиры.

— Могу опять вашим адъютантом.

— Посмотрим, как оно сложится, — сказал Вариан, — в шесть я отправлюсь в передовую траншею, оставлю с тобой рядового Уинтера. Очень он за тебя волнуется.

— Простите, не могли бы вы почитать еще из дневника?

Вариан расхохотался.

— Я просто хотел потренировать произношение. И немного отвлечься. Дневник изъяли из твоего ранца. Когда тебя доставили.

— Понятно. Мы нашли его в «дортуаре».

Опять потянуло в сон. Хотелось снова попасть в мирок молоденькой итальянки, чья жизнь была счастливее моей.

— Пожалуйста, почитайте еще немного, — попросил я. — Почему-то успокаивает, даже становится легче.

Вариан откашлялся и начал читать:

«Моя очередь готовить обед, хочу сделать чесночный соус, я нашла на болоте дикий чеснок. Ужасно волнуюсь из-за свадебной вечеринки, наверное, вряд ли смогу уснуть. Может быть, папа позволит мне выпить немного вина…»

Когда я закончил этот фрагмент, на острове Перейры день сменился ранним вечером. Я дико устал, и от неутомимого внимания хозяина, и от физического напряжения. Так долго что-то вещать…

— Это и было завершением вашей итальянской кампании? — спросил старик.

— Нет. Продолжение следует.

Откинувшись на спинки стульев, мы слушали голоса острова.

— Рана от пистолета, — задумчиво произнес Перейра. — Не самая обычная.

— Это уж точно.

— Я своим пистолетом пользовался редко. Воспринимал его скорее как знак различия, как офицерскую регалию.

— Если в тебя стреляют с близкого расстояния, и пистолет может здорово продырявить.

— А в вас стреляли…

— С очень близкого. Многие годы я не мог поднять правую руку выше, чем на девяносто градусов.

— Наверное, вам хочется отдохнуть, — сказал Перейра. — Попросить Полетту принести вам в спальню чаю?

— Спасибо. Если можно, погорячее. И пусть добавит немного молока. Буду крайне ей признателен.

После чая я задремал, овеваемый ветерком, дувшим в открытое окно. Поспав, принял ванну и переоделся. Был уже восьмой час, и я спустился в библиотеку — пропустить пару стаканчиков. Сам достал из шкафчика бутылку, их там было полно, выбирай что хочешь, и ведерко со льдом тоже имелось. Выпив, я неожиданно ощутил прилив сил.

За ужином Перейра сказал:

— Наверное, это трудно. Рассказывать о себе.

— Да, раньше как-то не приходилось.

Он улыбнулся.:

— Знаете, доктор Хендрикс, за все сорок лет практики ни один пациент ни разу не поинтересовался моей жизнью. И когда вы попросили меня рассказать о работе, о семье, я почувствовал некоторую…

— Досаду?

— Да. Меня посмели о чем-то расспрашивать.

— Вот и я тоже ее почувствовал. Но одолел.

— За что я вам весьма благодарен. Мог бы еще о многом вас спросить. Но, наверное, пора перейти к темам менее индивидуальным. Более, я бы сказал, масштабным.

— Что вы имеете в виду?

— Об этом чуть позже, давайте сначала поедим.

Спустя час мы сидели в библиотеке, на столике стояли бутылки с водой и бренди. Впервые там стояла и шахматная доска. Я испугался, что старик решил — в символической битве — проверить уровень моего интеллекта. Игрок из меня никакой. Запросто могу просчитать все на двадцать ходов вперед, но что творится в данный момент у меня под носом, никогда не замечаю. А тут шахматы… Увидеть на лице противника нескрываемое недоумение в тот момент, когда он бьет пешкой моего ферзя… Обидно. Весьма.

— В вашей книге, — начал Перейра, — очень четко прослеживается мысль о том, что двадцатый век — это век катастроф.