Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Задача была предельно ясна. Маршрут — кошмарный. За четыре с половиной года войны нас приучили к тому, что приказ есть приказ. Но тащиться по кочкам и оврагам, чтобы передать устное распоряжение… Издевательское подобие променада вроде тех, из мирной жизни, на станцию или в магазин, на ферму, само собой. Мало ли куда меня носило и заносило. Я брел спотыкаясь и надеялся, что ноги меня не подведут и я не заблужусь.

Я хорошо понимал, что имел в виду Ричард Вариан, когда рассказывал про то, как реальность все ставит на место: не хочешь, а все равно принимаешь все как есть… и полный вперед.

Еще шаг, и второй, и еще… будь я один, лег бы под дерево и приказал бы себе умереть, уснуть… Но со мной шли ребята. Ради них я преодолевал усталость, опустошенность. Они тоже все преодолевали, как это делали гоплиты в Древней Греции, шагая на Марафонскую битву, как это делали легионеры Цезаря. Тот же маршрут, и тоже под покровом ночи.

Под штаб роты приспособили пастушью хижину, укрепили, расширили, углубились под землю, чтобы оборудовать блиндаж. На переднем плане были уже обрыднувшие всем мешки с песком и колючая проволока, непременные атрибуты окопной войны. Еще я увидел обгоревшие повозки и поломанные деревья, воронки от снарядов, несколько дохлых коров и много живых крыс. В отличие от Армантьера, где воевал мой отец, здесь, в Анцио, грунтовые воды подходили очень близко к поверхности и траншеи можно было рыть не глубже чем на три фута. Я шлепал по чавкающей грязи и экскрементам в узенькой канаве с комичным названием «ход сообщения», пока не добрался до передового взвода. Мне сказали, чтобы я искал Дональда там. Он сидел, точнее, полулежал в лужице воды, на толстых линзах очков осели мелкие брызги грязи.

Я бухнулся рядом с ним на коленки.

— Боже, смотрите, кто к нам пожаловал! — По лицу его расползлась улыбка. — Сижу вот, ломаю голову. Надо раздобыть несколько овец, чтобы устроить прогулку к тому лесочку. Думаю, на пути минное поле, поэтому овцы пусть идут первыми. Если в лес попасть все-таки удастся, нам будет обеспечено дополнительное прикрытие.

— Там что, нет немцев?

— Гансы, они везде, сволочи. Мы хотим их вышвырнуть. Посредством операции «Овечки могут пэ сэ».

— Пэ сэ? Что это значит?

— Пастись спокойно. Бах, «Охотничья кантата», ария богини Палес. Теперь хоть будешь знать, дремучий лекарь.

— Какое уж там спокойно.

— Будем надеяться на лучшее. Кому-то придется прикинуться Пастушком, сказать, что он работает на ферме, и тогда он сможет провести отару. Очень опасная операция, надо ведь убедительно изобразить местного селянина. Иначе — провал.

И тут уж я не выдержал. Брякнувшись на раскисшую глину, долго, до изнеможения, хохотал.

— Ох, Дональд, ну ты даешь…

А снаряды падали и падали, и минометы продолжали корежить землю за нашими спинами.

Наконец, успокоившись, я сказал:

— Я принес тебе благую весть.

— Это надо же… теперь я понял, почему адъютант вдруг удостоил меня своим визитом.

— Возвращаешься в «дортуар», оттуда — прямиком во второй эшелон, отдыхать. Приказ Вариана.

— Господь наш милостивый… А кто командиром вместо меня? Ты?

— Нет, не я. Таунсенд.

— Господи! Этот шут?

— Таков приказ. Отбыть ты должен немедленно.

— Вариан думает, что я уже чокнулся и готов крушить все подряд? Что я совсем озверел?

— Да ну тебя, он просто знает, что ты давно не отдыхал.

— Все это очень странно, Роберт. Я-то на что ему сдался? Почему я?

— Потому что ты уже десять дней торчишь в этой адской клоаке, потому что у тебя ни одного дня отпуска еще с Северной Африки. Потому что ты нужен Ричарду свеженьким, так как нам впереди много чего предстоит.

— Понятно. Только я не хочу бросать ребят в такой хреновой ситуации. Они, конечно, наглецы и грубияны, наша первая рота, но…

— Всегда такими были.

— …но они — то, что надо. Лучшие парни из лучших взводов. Я не один год собирал их вместе. И теперь они готовы умереть друг за друга. Не могу я своих ребят тут оставить. Ты посмотри на них.

Я посмотрел. Вымотанные до предела солдаты валялись в жидкой слякоти, практически не прикрытые, а противник уже перегруппировался, приготовился к очередной атаке.

— Лучше бы этого не видеть, — сказал я.

— А если я скажу «нет»?

— Ричард опять пригонит меня, только уже вместе с военной полицией. Неохота снова сюда тащиться.

— Пойду скажу Таунсенду. Но хочу, чтобы было зафиксировано, что я действую не по своей воле. И выражаю протест.

Когда мы с Дональдом наконец ввалились в «дортуар», там меня ждал сюрприз. У двери топтался сержант Уоррен из моей родной второй роты. Увидев меня, он вытянулся по стойке «смирно».

— Какого черта ты тут, Уоррен? Почему не со своими?

— Майор Суонн отослал меня назад, сэр.

— С какой стати?

— Я решил сложить оружие, сэр.

— Что за хрень? Куда сложить?

— Отвоевался я, сэр. Доложил об этом майору Суонну, а он под конвоем отправил меня сюда.

Уоррен был классным солдатом, я обязан был проявить понимание или попытаться его переубедить. Но я почему-то (возможно, из-за дикой усталости) вдруг заорал:

— Ты знаешь, чем это пахнет, Уоррен? Арестом, вот чем!

— Понимаю, сэр.

— Значит, дезертирство? Думаешь, родные твои обрадуются? А как же друзья? Их к черту? Пусть мыкаются сами, а ты, значит, решил смыться?

— Я сделал все, что мог, сэр.

— Они там валяются в собственном дерьме, в окопе глубиной в два фута. Защита называется…

— Я тоже вместе со всеми валялся, сэр. И в Тунисе дрался, а до того в Бельгии, Голландии. Дважды ранен. Никогда не отлынивал и трусом не был. Но всему есть предел, я дошел до точки. Я больше не могу. В тюрьму так в тюрьму, позор так позор. Я готов. Выше собственной башки не прыгнешь…

— Погоди, Уоррен, не нагнетай. Другим досталось куда больше. Что скажешь об Уоттсе, которого я тогда послал на смерть? Девятнадцать лет было парню. Ни одной ночки не успел гульнуть. А Тревис? Напоролся на мину, обе ноги к чертям собачьим, и он еще полмили сам полз на этих своих обрубках.

— То Тревис, сэр. А я говорю о себе. Я выдохся.

— В Первую мировую тебя бы расстреляли. На рассвете вывели бы к ребятам из твоей собственной роты, привязали бы к дереву, и скомандовали бы: «Пли!»

— Так точно. Но сейчас мне полагается тюрьма.

— Ну да, тюрьма. Посадят в одиночную камеру. Охранники будут в тебя плевать. В миску с жратвой будут плевать. Ни друзей, ни душу отвести шуткой. Не с кем.

— Погано, что и говорить. Но я долг свой выполнил. Четыре года в окопах. Все, больше не могу.

— Жди тут. Никуда не уходи.

Ричарда Вариана я нашел на втором этаже, на посту наблюдения. Он в бинокль рассматривал тот лесок, который Дональд мечтал использовать как укрытие. Мне и без бинокля был виден дым вдалеке. Неужели Пастушок провел отару через минное поле?

Я рассказал про Уоррена, но Вариан слушал довольно рассеянно. Сказал только:

— Хорошо хоть не прострелил себе ногу.

Подал голос радист:

— Первая рота просит разрешения отступить и окопаться, сэр.

— Пол-Германии уже пригнали, гаденыши, — вполголоса прорычал Вариан. — И прусская кавалерия тоже небось на подходе.

— Сэр, так что же с Уорреном? Отослать его в штаб бригады?

Вариан опустил бинокль и произнес:

— «Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек»[25].

— Что, простите?

— Слова генерала Макбета. Мавр знал, что возможности наши не безграничны. Отсылать в бригаду не нужно, не стоит разбазаривать ресурс живой силы. Определи его пока на хозработы. Очистка окопов, заготовка мешков с песком, да мало ли дел, сам придумай.

— Сэр, пропала связь с первой ротой, — доложил радист.

Ночь тянулась долго. Под грохот немецкой артиллерии и рев самолетов плоховато спится. Едва начало светать, меня разбудил рядовой Уинтер, мой денщик.