Предчувствие любви - Сергей Каширин

Когда он выбрался из кресла, врач подсчитал у него пульс и похвалил:

— Отлично, молодой человек! Завидное хладнокровие.

А майор Филатов продолжал распоряжаться:

— Очередной — к катапульте!

Это звучало успокаивающе, как в спортивном зале давно привычное: «Очередной — к снаряду!» И, конечно же, вторым идти легче. Однако я все же замешкался. Потребовалось немалое усилие, чтобы пересилить самого себя.

— Руки на поручни… Пальцы на скобу… Сгруппируйся… Пуск!

Я судорожно надавил спуск… Бах! — ударило в уши, и…

Где я? Уже на верхотуре… В самом деле, не так черт и страшен, как его малюют. Только под левым ребром — ек-ек! Врач положил пальцы на мое запястье, щелкнул секундомером и ошарашил:

— Сто двадцать… Ничего себе! А мой нормальный пульс — семьдесят шесть. Впрочем, я вскорости успокоился: сто двадцать было и у Пономарева. А сколько у Левы, врач даже не сказал. Видимо, больше. Очень уж он переживал, даже губы побелели.

Один Никола ходил именинником. Однако, по обыкновению, был сдержан, ни над кем из нас не подтрунивал. А когда я попытался его похвалить, он удивился:

— А чего же тут бояться? Катапульта — устройство спасательное. — И вдруг вздохнул: — Эх, будь нечто подобное на самолете капитана Бахчиванджи!..

Капитан Григорий Бахчиванджи погиб, испытывая первый отечественный реактивный самолет. Произошло это в мае сорок второго. Конечно, будь на его машине катапульта, он наверняка мог бы спастись…

Часто удивлял меня Зубарев и неожиданными мыслями, и неожиданными поступками, и своим усердием в службе. Лучше всех, без запинки, сдал он экзамены и по знанию конструкции только что прибывшего в эскадрилью реактивного бомбардировщика. Тем не менее мы отнеслись к его достижениям с легкой иронией. Ах, Николай, Николай, вполне объяснимо твое усердие, да много ли в нем проку! Курсантом ты тоже был старательным, но где тебе тягаться в летном деле с Пономаревым. Способности и буквоедство — вещи разные.

В подоплеке такого суждения крылась известная доля зависти, но Зубарев не мог опровергнуть нас столь же блистательными успехами в полетах. Едва приступив к освоению нового самолета, он получил строгое замечание от майора Филатова. И ладно бы за какую-то ошибку в технике пилотирования, а то за неумелое руление по земле.

Чего в этом сложного — управлять любой машиной, движущейся по гладкой, асфальтированной дороге? Увы, представьте себе, рулить реактивный бомбардировщик не так-то просто, как кажется на первый взгляд. Мне вначале тоже пришлось попотеть.

Сел я в кабину, запустил двигатели, дал газ и улыбнулся: поехали! Но уже через минуту настроение мое резко изменилось. Длинный, вытянутый вперед фюзеляж, опирающийся на переднее колесо, повело влево. Да как повело! Нажал я на правую педаль — никакого впечатления. Даванул второпях сильнее — самолет рывком дернулся вправо и пошел, пошел зигзагами — в одну сторону, в другую, влево, вправо, туда-сюда. Покачиваясь, мотая высоким килем, огромная машина двигалась рывками, точно делала реверансы.

От стоянки до линии старта каких-нибудь полтора километра, но пока я дорулил туда, с меня семь потов сошло. Да и стыдно было: со стороны смотреть — в кабине не летчик, а тюха-матюха.

Успокаивало одно: так поначалу рулили все. Самолет — не автомобиль, на нем нет «баранки», и если хочешь развернуться, двигаясь по земле, — шуруй сектором газа, жми на тормоза. А тут, на тяжелом крылатом корабле, реактивные турбины. Дал несинхронно обороты — волокут вбок. Мучение!

Мало-помалу мы все же рулили. А Зубарев оплошал, еще раз подтвердив нашу мысль о том, что одно дело — знания, и совсем другое — летный талант.

Рулежная дорожка для нового бомбардировщика была в Крымде слишком узка, расширять ее собирались лишь весной, а сейчас с обеих сторон высились сугробы. Тут гляди да гляди, не то в один момент заедешь в снег.

— Рулить со скоростью быстроидущего человека. Не больше! — предупреждал Филатов.

Зубарев строго придерживался требования командира, раз за разом щелкал педалями ножных тормозов, стараясь вести самолет точно по центру дорожки. Но именно это его и подвело. Стрелка манометра, показывающая давление гидросмеси в тормозной сети, быстро ползла влево и вскоре достигла красной черты, которая предупреждала: «Подзаряди систему!»

На борту бомбардировщика находился командир эскадрильи. У него было правило: не отвлекать проверяемого летчика лишними разговорами. Он не вмешивался, а Зубареву чудилось в молчании Филатова недовольство.

— Товарищ майор, — заговорил Николай, — надо остановиться…

Филатов не любил попусту терять летное время, дорожил каждой минутой. Видя, что молодому пилоту трудно, он взял управление сам. Однако было уже поздно: скользя по оледенелому бетону, самолет пошел юзом. Не спасло и аварийное торможение — правое колесо увязло в сугробе.

Майор двинул вперед рычаги дроссельных кранов, турбины взревели, но бомбардировщик лишь дрожал, глубже зарываясь в снег.

— Приехали! — невесело усмехнулся комэск и выключил двигатели. Теперь надо было ждать аварийную команду.

Перед глазами Зубарева, точно крылышки испуганных бабочек, трепыхнулись и замерли белые стрелки обесточенных приборов, мигнули и погасли сигнальные лампочки. С хриплым, сердитым подвыванием. как бы протестуя, в последний раз подали свой голос и затихли турбины. В наступившей тишине было слышно лишь шелестящее жужжание гироскопов да сухое потрескивание быстро остывающих на морозе жаровых труб.

Филатов что-то буркнул. «Даст прикурить!» — подумал Зубарев и, открыв кабину, соскользнул по холодной обшивке фюзеляжа в снег. Это окончательно вывело комэска из терпения: летчик не пожелал выслушать его! И когда, наконец, старший техник-лейтенант Рябков подал командиру стремянку, майор, сбежав по ней наземь, первым делом отчитал Николая:

— Ноги решил поломать? Ладно уж, рулить не умеешь, так еще и фокусы! Инструкции не знаешь…

— Знаю! — перебил его лейтенант.

— А я говорю — нет! — вспылил Иван Петрович.

— А я говорю — знаю! Вы же сами мне пятерку поставили. Или прикажете сдать зачет повторно?

Майор запнулся, словно не зная, что ответить, и вдруг на удивление быстро смягчился:

— А вот прыгать с такой высоты на мерзлую землю не советую.

Он даже улыбнулся. Правда, улыбнулся как-то очень уж странно — терпеливо и понимающе. Так улыбаются детям, и трудно было предположить, о чем Иван Петрович думал.

После, когда мы обсуждали это событие, Лева с сожалением покачал головой:

— Ох, Никола, не жди теперь добра. С начальством спорить — что против ветра дуть. Зажмет тебя Филатов…

Вопреки столь мрачному предсказанию ничего не случилось. Вернее, случилось, но совсем не то, чего ожидал Шатохин. Через несколько дней Зубарев первым среди нас получил допуск к самостоятельным полетам на реактивном бомбардировщике.

Вот это была новость! Сенсация! Она повергла нас в немое изумление. А уж Пономарев…

Шестнадцать минут длился первый самостоятельный полет Зубарева, и все эти шестнадцать минут мы стояли на аэродроме, задрав головы. И ничего-то особенного он там не совершил, просто взлетел и теперь выполнял два традиционных круга, чтобы приноровиться к машине, но мы смотрели в небо как загипнотизированные, радуясь за товарища и завидуя ему.

А Пономарев места себе не находил. Он то нервно закуривал, ломая спички, то вдруг гасил только что зажженную сигарету и принимался быстро шагать взад-вперед.

Все мы в ту пору, подчас сами того не сознавая, соперничали друг с другом и завидовали тому, кто в чем-то преуспевал. Это была в общем-то и не зависть, а профессиональная ревность. Она легко рождалась и вскоре так же легко исчезала: ты обогнал меня сегодня, а я тебя — завтра.

Пономарев вел себя по-иному. Он уже в училище привык первенствовать, быть на виду, выслушивать похвалы, ловить наши восхищенные взгляды. Постоянные удачи в летном деле, поощрения командиров, беспечный нрав, остроумие — все это создавало вокруг него ореол некой исключительности. Постепенно Валентин сам свыкся с мыслью о своей исключительности, поверил в нее, и когда мы заводили речь о полетах, он с небрежной важностью замечал:

— Что вы ни говорите, а летчиком нужно родиться.

Если же кто-то пытался оспаривать эти слова, Валентин отвечал перефразированными стихами Блока:

— Там жили пилоты, — и каждый встречал Другого надменной улыбкой…

Вот так всем своим поведением Пономарев старался доказать, что он человек особенный, незаурядный. Тем сильнее был удар, который нанес по его самолюбию Зубарев. Ему, «прирожденному летчику», трудно было смириться с тем, что первым на реактивном самолете самостоятельно полетел не он, а именно Зубарев. Это прямо-таки ошеломило его, и Валентин не мог скрыть своей ревности.