Учебник рисования - Максим Кантор

Иметь политическое убеждение сделалось не столько социально опасным, но как бы даже не совсем приличным. Назваться в обществе социалистом, троцкистом, или, напротив, монархистом, или, например, фашистом, или, чем черт не шутит, марксистом было столь же несуразно и невежливо, как объявить в культурном салоне, что ты художник-реалист. Приличная публика в приличном салоне (допустим, у Беллы Левкоевой) просто не поймет этого. Быть художником-реалистом, точно так же, как быть анархо-синдикалистом или ленинцем, — было нелепо, невежливо и несовременно. Общество склонно было поощрять разнообразные отвлеченные убеждения, не наносящие вреда социуму (так, например, изрядное количество артистов позиционировало себя как буддистов), общество приветствовало художников-минималистов, дадаистов и абстракционистов, но любая конкретизация взглядов — политическая или художественная — выглядела бестактно.

Люди в салонах употребляли термины «прогресс», «цивилизация», «либерализм» — но употребляли их осторожно, так, чтобы, не дай бог, эти слова не сложились в какую-нибудь директивную программу, не стали теорией и учением. Греха от этих теорий не оберешься. Боролись, разумеется, за цивилизацию, но несколько генерализируя это понятие, не связывая это понятие с конкретным учением. Какая такая цивилизация? — мог бы спросить иной читатель. Как это, какая? Прогрессивная, разумеется, ответили бы ему. Говорил о цивилизации Борис Кузин, говорил о цивилизации Чарльз Пайпс-Чимни, и Ефим Шухман не одну колонку посвятил цивилизации и прогрессу, но если бы читатель задался целью отыскать, какую собственно философскую концепцию излагает автор, — читатель бы ответа не обрел. Ведь и Маркс, и Гитлер тоже употребляли слова «цивилизация» и «прогресс», и Кант с Гердером тоже, и даже Мао с Фиделем Кастро, не говоря уж о Сартре и Джордже Буше. Так какую именно концепцию излагает автор или, может быть, он создал новую, оригинальную? Таковой не наблюдалось.

Политиков было много, иной раз даже казалось, что количество их по сравнению с количеством политиков минувшего столетия — утроилось. Политики спорили, интриговали, смещали друг друга с постов и боролись за кресла в парламенте. Но ни один из них не формулировал системы взглядов, отличной от соседа принципиально. Новая империя развивалась и ширилась, обозначала интересы технического роста и тактические ходы весьма подробно (за осуществление этих конкретных планов и боролись политики) — а свою идейную платформу империя обозначала расплывчато. Общество было до крайности политизировано; если в минувшем столетии массы отправлялись на убой без твердого представления, чем программа Штрассера отличается от программы Гитлера, или до какой степени английский министр Самуель Хор симпатизирует генералу Франко, то сегодняшняя публика знала все до тонкостей. Любой попутчик в поезде метрополитена мог объяснить вам, как получилось так, что заместитель главы президентской администрации ворует, и почему его непосредственный начальник чужого не берет. Знали буквально все: сколько голосов от представителей Северной Ирландии в британском парламенте, и собираются ли их отдать в поддержку реформы образования, чем чревато назначение бывшего главы Пентагона президентом Международного банка, почему русский премьер берет в качестве взятки всего два процента от крупных сделок, а не все четыре. Общество было политизировано еще и потому, что поголовье политиков достигло того уровня, когда политика буквально вошла в каждую семью — не было человека, чьим родственником или знакомым не являлся вершитель судеб мира, или на худой конец микрорайона. И тем страннее иногда делалось: ну да, про них все известно, и кто сколько ворует, и куда прячет, и даже мелкие пристрастия и привычки. Но вот каковы его глобальные взгляды на мироздание, этого моего знакомого, который отвечает за человечество? И не было ответа.

Однако не может огромное общество просвещенных людей, не может мощная цивилизация с промышленностью, искусством, интеллектуалами, которые получают кафедры в университетах, не иметь вовсе никаких общих философских взглядов, никакой идейной платформы, должно же быть какое-то философское учение, описывающее этот путь триумфаторов? У Советской империи был коммунизм, у Третьего рейха — нацизм, а у новой империи — что? Разумеется, конечно же, никакого такого общего директивного учения принципиально не было в мире свободы — но все же, общая платформа, какова она? Да, в новой империи принят плюрализм убеждений, множество партий; тем не менее хотя боролись многие, подчас спорящие друг с другом, концепции, но боролись они за общие цели, внятные каждому. И хотя иметь одно, определенное оголтелое убеждение в современной империи было немодно, но все же как-то общая платформа должна была называться.

Собственно говоря, даже и без того, чтобы убеждения громогласно утверждать (это давно стало дурным тоном), было понятно, что лучшая часть мира, цивилизованная его часть, имеет убеждение обобщенного свойства — некий умудренный опытом либерализм. Этот умудренный опытом либерализм интеллектуалы выстрадали, он достался им не вдруг, но выковался в катаклизмах. Этот либерализм умудрился опытом выживания в экстремальных условиях двадцатого века, ему приходилось находить пути и лазейки, чтобы сохраниться и сохранить своего носителя в покое и благополучии. Постепенно, исподволь, суммируя достижения свободной мысли и опыт выживания, либеральные тенденции сложились в философское учение. Возникло это учение в середине минувшего века, оно имело своих пророков и основоположников, к началу нового столетия это философское учение стало самым влиятельным в западной мысли.

Так появилась социальная философия, объединяющая все партии, философия, подготовленная историей западной либеральной мысли, — как итог мудрости земной, выражаясь словами Гете. Однако в отличие от старого романтика Гете, утверждавшего, что итог мудрости земной — ежедневный бой за жизнь и свободу, новая философия утверждала прямо обратное. Итог мудрости земной, говорила новая философия, — уклонение от боя. Это была философия, суммирующая опыт борьбы за человеческие права, тоску по справедливости и благосостоянию. Такой философией стал коллаборационизм.

Коллаборационизм решил важнейшую задачу, поставленную перед либеральной мыслью историей двадцатого века, — как сохранить личность в условиях мирового пожара? Примкнуть к одной из сторон и тем самым сгореть в огне? Затвориться от мира и сделать вид, что ничего не происходит, и тем самым выпасть из истории? Анахронизм, эскапизм, авантюризм — все эти соблазны философия коллаборационизма отвергла. Участвовать, да, непременно участвовать в истории — но уцелеть. Для того чтобы эта немыслимая в своей простоте задача была решена, следовало решить несколько иных задач — философического и этического характера. Требовалось с предельной ответственностью решить: что есть личность, какова ее ценность в сравнении с социумом, и, взвесив на весах истории эти ценности, отстаивать главное — с последовательностью и отвагой. Философия коллаборационизма — суть триумф личной независимости и неангажированности; никакими призывами, трюками и декларациями коллаборациониста нельзя соблазнить; решающим убеждением коллаборациониста является личная свобода и личное достоинство. Можно сказать, что именно последователи коллаборационизма сумели сохранить холодное здравое суждение в хаосе революционного века. Философия коллаборационизма провозглашает как высшую ценность свободного в своих суждениях человека, не связанного обязательствами ни с одной партией, ни с одной доктриной. Догматика коллаборационизму чужда в принципе. Философия коллаборационизма сознательно выстраивает оппозицию любой форме насилия — ей чуждо марксистское определение насилия как повивальной бабки истории; философия коллаборационизма отвергает войну как способ решения конфликтов; философия коллаборационизма не приемлет ложного учения о борьбе классов. Философия коллаборационизма — суть учение о социальном согласии и терпимости. Тем самым можно сказать, что в двадцатом веке не было учения, столь безоговорочно отрицающего пролитие крови. Философия коллаборационизма, в принципе ориентируясь на социальное развитие и прогресс, тем не менее a priori ставит проблему личной самостоятельности и самоопределения выше любых государственных нужд. Базируясь на ценностях Просвещения (именно философию Просвещения следует рассматривать как исток и предпосылку современного учения коллаборационизма), философия коллаборационизма подчеркивает ценность естественных потребностей человека, причем исходит из того, что естественным образом свободная личность ориентирована на благо. Можно было бы сказать (с той погрешностью, что неизбежна в исторических обобщениях), что философия коллаборационизма есть философия Просвещения, выдержавшая искусы двадцатого века. Философия коллаборационизма глубоко рациональна — ее последователи отвергают в принципе все те иррациональные посылки, что туманили мозги мыслителям двадцатого века. Следует подчеркнуть и то, что разумное начало коллаборационизма заставляет его последователей заботиться прежде всего о личной выгоде — и это естественно, поскольку речь идет о выгоде свободной личности есть критерий сегодняшней истины и о сохранении ее в качестве таковой. Философия коллаборационизма есть поиск мира в условиях тотальной войны — тем самым можно утверждать, что это наиболее последовательная гуманистическая философия. Философия коллаборационизма есть философия сотрудничества — то есть нахождения путей компромисса и взаимодействия с различными, порой противоречивыми силами. Не исключено, что иные из этих сил ориентированы не буквально на благо; тем труднее задача, стоящая перед коллаборационистом: сотрудничая с такой силой, надо постараться извлечь максимум преимуществ для свободного развития индивида. Сотрудничество ведется ради основных принципов коллаборационизма — свободы личности, мира, независимых взглядов, сохранения отдельного индивида в его благополучии.