Учебник рисования - Максим Кантор

Нельзя сказать, что для человечества это было принципиально новым событием. На протяжении ушедшего века в новую эру гуманизма вступали уже несколько раз, и всякий раз оказывалось, что предложенный образ жизни — не вполне гуманизм. Столько веры и страсти вкладывало человечество в очередной рывок к мечте о справедливости, что факт несостоятельности обещаний вызывал гнев и раздражение людей. Ведь ясно же обещали то и это — а что вышло? Вот; смотрите, черным по белому написано — а где же результат? И люди расстраивались. Вопиющим несоответствием посулов и реализации таковых казалось то, что гуманизм и справедливость обещали для всех (иначе какая же это справедливость, думали люди), а выдавали лишь избранным — с тем, чтобы эти избранные распределяли в дальнейшем гуманизм и справедливость дозировано, по мере своей надобности. Так, последовательно разочаровалось человечество в коммунистической программе, в фашистской программе, в программе нацистской. Разочаровалось человечество еще и потому, что утопии, провозглашенные учителями и пророками, на деле оказались не только не хороши — но, что гораздо досаднее, губительны. Ни социалистическое государство Сталина-Брежнева, ни корпоративное государство Муссолини, ни нацистский рейх не принесли обещанного процветания — а жизней унесли много. Справедливости как не было, думали люди, так и нет — а народ поубивали. Если бы все благие намерения и чаяния, да направить в хорошее разумное русло — каких результатов мы бы добились, думало человечество. А на поверку — и эти соврали, и те тоже соврали. Коммунисты, фашисты, нацисты — все лгуны. Если присовокупить к досадному списку опыт кубинской революции, латиноамериканских режимов, азиатских казарменных государств, восточноевропейских тираний — словом, всех циничных режимов, явленных как странами, подпавшими под обаяние ложных марксистских теорий, так и их противниками — то немудрено было для человечества устать и в утопиях разочароваться. Однако необоримая тяга к справедливости заставляла человечество пробовать снова и снова, и были веские основания полагать, что именно теперь, в двадцать первом веке, благодаря горькому опыту, достигнут такой порядок вещей, который обеспечивает — наконец-то — подлинный гуманизм и настоящую справедливость.

С тем большим основанием можно считать, что новая эра не подведет, что эра эта венчает пятьдесят лет непрерывной «холодной войны», т. е. борьбы безответственных деклараций с экономическим расчетом. Убедились, проверили, что экономика — сильнее, и отнеслись к победившей стороне с полным доверием. В конце концов, новый гуманный порядок предполагалось строить не на песке, а на конкретном экономическом фундаменте. И это обстоятельство — обнадеживало. Не мечтателям доверилось человечество на этот раз — но практикам.

Человечество не собиралось анализировать тот факт, что утопические теории проигравшей стороны также базировались не экономике и практических расчетах. Соображение о том, что лжепророки и горе-учителя опирались на экономическую теорию Маркса, не брали в расчет. Во-первых, экономика экономике — рознь, во-вторых, экономическая программа Маркса успела обрасти изрядным количеством идеологических схем, а в-третьих, не следует забывать и о том, в чьих руках оказалась экономическая программа. Совершенно не было сомнений в том, что сегодня экономикой занимаются люди культурные и порядочные, цивилизованные люди — а вчера экономика была доверена дикарям. Причина, отчего прежнее руководство досталось некомпетентным лицам, была ясна. Человечество слишком хорошо помнило, что виной его бед было неразумное деление людей на классы, на так называемых бедных и так называемых богатых — деление, как показала история, тенденциозное и чреватое опасностями. Пользуясь этой теорией, на поверхность общества выползали самые безответственные его члены, дикие и несимпатичные. Откуда-то из темных социальных недр, из трущоб и неблагополучных окраин выбирались на свет опасные элементы — и, объявляя себя освободителями, чинили произвол. Классовая теория была разоблачена теми людьми, которых в прежние времена теоретики революций отнесли бы к богатым, — эти люди убедительно показали себе и остальным, что они (в отличие от авантюристов) заботятся о всех сразу, а существование антагонистических страт в обществе — порочный миф. Не следует сеять рознь в социуме — но надо сообща внедрять реальные, конкретные вещи, вот несложный урок, вынесенный из бессовестного времени утопий. Человечество кровью заплатило за иллюзии, теперь оно знало слишком хорошо, что с наскоку вопрос благоденствия не решить — только цивилизация, последовательно внедряя прогресс, шаг за шагом будет приближать человечество к лучшей жизни: к свободе, гуманности, социальной справедливости и демократии. Важно лишь не ошибиться, выбирая вожатыми именно представителей цивилизации — а не шарлатанов.

В начале двадцать первого века помехи на этом пути были устранены, а исторический оптимизм стал оправдан. Это значило, что цивилизация обрела заслуженные права — а дикарство было четко обозначено. Это значило, что те люди, что уже пользовались плодами гуманизма и справедливости — то есть жили в достатке и спокойно, могли в целом не тревожиться за оставшуюся часть человечества (большую часть): можно было с уверенностью сказать, что прогресс неизбежно придет и к ним тоже. Можно было с полным правом есть и пить, проводить время на курортах и в казино, покупать футбольные команды и яхты, строить виллы у моря и бассейны с морской водой в городских квартирах, создавать произведения современного искусства и приобретать эти произведения — право на эти благие дела было завоевано тем, что всему человечеству наконец был сообщен верный курс развития.

Иные скептики, правда, уверяли, что классовое деление сохранилось — просто теперь париями являются обитатели так называемых неразвитых стран, стран третьего мира. Скептики (представители левых партий, как правило) уверяли, что идея пролетариата не изжила свое — и человечество не должно обольщаться, видя, что рабочим в западных странах живется недурно. А как же конголезцы? А мексиканцы как же, восклицали скептики. Поглядите, как страдают жители иных стран, тех, про которые мы даже в газетах не читаем. Их горькая участь, говорили эти скептики, является условием благосостояния западных демократий. Находились фанатики, склонные призывать население африканских или латиноамериканских стран на борьбу с империализмом, но усилия этих фанатиков результатов не принесли — население Колумбии или Конго пролетариатом себя считать не хотело, и революционные инстинкты, слава богу, к мировому пожару не приводили. Так называемые левые партии на короткий срок (в шестидесятые и семидесятые годы ушедшего века) сумели смутить умы молодежи — но задор молодежи иссяк, когда молодежь сообразила, что власть левые партии не собираются брать, а средства на существование распределяют партии правые. Не то чтобы левацкие настроения вовсе сошли на нет, они просто оказались локализированы: некоторые общественные институции нуждались в них, но большинство — нет. Рок-концерты — да, нуждались в левацких настроениях, акции радикальных художников — да, непременно; но иные дела, например гонорары артистам, те уже требовали от подобных настроений избавляться. И сами левые партии постепенно утратили присущий им задиристый пафос. Теперь стало обычным делом для лидера левой партии дружить домами с премьер-министром, играть в гольф с министром энергетики и ездить на курорт в компании директора банка. Это происходило по понятной причине — в обществе победившей цивилизации политических убеждений не осталось: они приобрели характер академических интересов и утратили актуальность.

Иметь политическое убеждение сделалось не столько социально опасным, но как бы даже не совсем приличным. Назваться в обществе социалистом, троцкистом, или, напротив, монархистом, или, например, фашистом, или, чем черт не шутит, марксистом было столь же несуразно и невежливо, как объявить в культурном салоне, что ты художник-реалист. Приличная публика в приличном салоне (допустим, у Беллы Левкоевой) просто не поймет этого. Быть художником-реалистом, точно так же, как быть анархо-синдикалистом или ленинцем, — было нелепо, невежливо и несовременно. Общество склонно было поощрять разнообразные отвлеченные убеждения, не наносящие вреда социуму (так, например, изрядное количество артистов позиционировало себя как буддистов), общество приветствовало художников-минималистов, дадаистов и абстракционистов, но любая конкретизация взглядов — политическая или художественная — выглядела бестактно.

Люди в салонах употребляли термины «прогресс», «цивилизация», «либерализм» — но употребляли их осторожно, так, чтобы, не дай бог, эти слова не сложились в какую-нибудь директивную программу, не стали теорией и учением. Греха от этих теорий не оберешься. Боролись, разумеется, за цивилизацию, но несколько генерализируя это понятие, не связывая это понятие с конкретным учением. Какая такая цивилизация? — мог бы спросить иной читатель. Как это, какая? Прогрессивная, разумеется, ответили бы ему. Говорил о цивилизации Борис Кузин, говорил о цивилизации Чарльз Пайпс-Чимни, и Ефим Шухман не одну колонку посвятил цивилизации и прогрессу, но если бы читатель задался целью отыскать, какую собственно философскую концепцию излагает автор, — читатель бы ответа не обрел. Ведь и Маркс, и Гитлер тоже употребляли слова «цивилизация» и «прогресс», и Кант с Гердером тоже, и даже Мао с Фиделем Кастро, не говоря уж о Сартре и Джордже Буше. Так какую именно концепцию излагает автор или, может быть, он создал новую, оригинальную? Таковой не наблюдалось.