Кровавый век - Мирослав Попович

Двойственность русской ситуации нашла выражение и в геополитических стратегиях. Геополитическое положение России не диктует однозначности способа ее мировой стратегии. Как самодержавная самодостаточная сила, враждебная европейскому либерализму, российская имперская власть имела глобальные притязания и была склонна скорее к соглашениям с Германией, поскольку на просторах планеты больше всего входила в конфликты с Британской империей. Как континентальное государство с непосредственными национальными интересами на Балканах и Ближнем Востоке, Россия была склонна к антинемецким комбинациям и союзу с либерально-демократическим Западом. Колебания между этими ориентациями особенно свойственны последнему монарху Российской империи.

Перед лицом немецкой и японской угрозы Сталин избирает антифашистский союз с западными либеральными демократиями. Но как только Германия кажется безнадежно втянутой в конфликт на западе, Сталин отдает преимущество глобальным проектам и союзу с фашизмом против демократии.

Позже сталинская тоталитарная Россия демонстрирует ту же двусмысленность не только тактики, но и стратегии. Если революционный коммунизм Ленина – Троцкого имеет глобальные ориентации и противостоит Антанте в союзе с побежденной Германией, то тоталитарное государство Сталина колеблется между обоими традиционными для России выборами.

Модернизация страны, курс на которую наивно выражен еще в ленинском лозунге «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», была в известной степени продолжением все той же российской истории. Коммунистические модернизаторы обнаруживают ту же черту, которую в свое время русский историк Ключевский отметил в деятельности императора Петра I: реформатор России намеревался пересадить на отечественную почву все военные и технические достижения Европы, полностью игнорируя ее социально-политические достижения и духовный климат.

Сегодня, после краха коммунистического режима в России – СССР, стало немодным противопоставление Сталина Ленину и, наоборот, охотно говорится и пишется об идейном и институциональном единстве коммунистического режима от его рождения до его конца. Не отрицая глубокой связи идеологии и политики ранней и поздней диктатуры, я все же считаю, что Сталин изменил ее природу настолько существенно, что можно говорить о государственном перевороте, хорошо замаскированном и растянутым во времени. Диктатура коммунистической партии, авторитарная и насильственная, выродилась в кровавый тоталитарный режим, уничтожив старую партийную элиту и установив тотальный контроль и над народом, и над партией. Это был «термидор», даже в социально-экономическом смысле диктатуры, только не такой, которого тогда ожидали левые и правые марксисты.

В результате сталинского термидора утвердилась такая система коммунистической партии-государства, которая была экономически, социально и политически выгодна только самой себе и выражала только свои собственные интересы.

В государствах-монстрах тоталитарного образца власть держится не на идейной убежденности, а на догматах. Идеи требуют, чтобы над ними задумывались. А носители тотальной власти должны быть или слепыми карьеристами, которые просто живут в рамках, очерченных догмами, или же слепыми фанатиками, готовыми потерять мир и себя ради догм, в которые они верят некритически и абсолютно. Удобнее всего для системы, конечно, сочетание того и второго. И сталинский режим был щедро представлен безоглядными карьеристами, чувствовавшими священный трепет идейности в нужный момент в потребном месте, и искренними верующими адептами режима, которые в момент конвульсивных приступов фанатизма искоса посматривали, видит ли их преданность начальство.

Партократический СССР не был ни пролетарским, ни буржуазным, ни русским, ни еврейским, ни патриотическим, ни интернационалистическим; его тотальная власть давила ужасающим грузом на всех, его догматичные верования создавали удушливую атмосферу, в которой нелегко жилось даже жрецам-догматикам.

Тоталитарное государство уже не связано никакими идеями, оно превыше всего ставит «национально-государственные интересы», асоциально и безнационально (интернационально) по своей природе.

Превращение марксистского мировоззрения в политическую религию с хорошо проработанными канонами мышления и действия, отступления от которых карались смертью так же, как и оппозиционность или шпионаж, надо заметить, характеризуют сталинские партию-государство. Чем дальше, тем больше режим в своем идейно-догматичном багаже усиливает русский великодержавный шовинизм. Но пока слова «пролетарский интернационализм» произносились с необходимым в этом случае трепетом, приходилось считаться – хотя бы для виду – с последствиями, связанными со словами «культурной стратегии». Ее можно было регулировать лишь очень секретными инструкциями для особо посвященных. В результате позднесталинское государство уже было скорее кошмарной реализацией «русской идеи», но от окончательного превращения в Русскую империю коммунистической редакции («изводу») ее еще отделяла ощутимая дистанция.

Марксистское мировоззрение имеет существенные черты модернизма, – тезис о человеческом мире как реализации субъективности был исходной для молодого Маркса и сохранил значимость в его экономической теории (в концепции полезности). Однако глубокие философские догадки в растиражированном Марксе совсем угасли, а ультралевый ницшеанский вариант марксизма, сделав свой взнос в победу большевистской революции, был задушен самыми примитивными модификациями «всесильного учения».

Модернистская ультралевая сила оказалась состоятельной благодаря более гибкому приспособлению к действительности.

Можно только догадываться, как бы реализовался реформистский политический проект, который Бухарин назвал «кооперативным планом Ленина», но он имел шансы. Расчет на развертывание мировой революции кружным путем, через Индию и Китай, быстро оказался бы напрасным, но это только усилило бы тенденции к политическим компромиссам внутри страны. Село бы богатело по Туган-Барановскому и Кондратьеву, с широким развитием кооперации. Это означало бы, что национализированная промышленность живет в рыночной среде. Рано встал бы вопрос об углублении НЭПа, то есть о приватизации тех или других участков экономики. В городе плюрализм в культуре усиливал бы тенденции к политическому плюрализму, и всевластие коммунистической номенклатуры очутилось бы в кризисном состоянии. Демократизация общества могла идти параллельно с его модернизацией, но и монолитный Союз мог бы даже не возникнуть – сначала его могла заменить конфедерация республик.

Может казаться странным, что Сталин в 1946 г., переиздавая и тщательным образом редактируя «Анархизм или социализм» – неловкое произведение своих юных лет, – будто реанимировал течение, давно сошедшее со сцены. Но с точки зрения тоталитарного диктатора, все идейные течения, не признававшие его абсолютной власти, заслуживали клеймо «анархистских»; как ультралевые, так и правые «уклонисты» для него, без сомнения, были анархистами.

Вся нищенская идеология «Краткого курса истории ВКП(б)» критически привязана к модернизму. Как ленинское произведение «Материализм и эмпириокритицизм», так и сталинское «О диалектическом и историческом материализме» явно или неявно направлены против Богданова и Бухарина и модернистского течения, которое ими представлено.

Утверждение на первых порах ленинского материализма, который с позиции «здравого смысла» опирался на утонченные субъективистским толкованием результаты продвижения, а потом и на крайне вульгарную сталинскую имитацию философии «здравого смысла», было, таким образом, частью мирового интеллектуального процесса, который называют «проект модерна», а на самом деле, тенью или антиподом модернизма. Пережив эпоху примитивизации и плебейского перерождения, российский коммунизм стал в духовном смысле культурой грубой, традиционалистской и глубоко консервативной. И консервативной не в европейском, а в каком-то архаичном смысле этого слова.

Жизнь, современность получали в «светлом будущем» принципы, на которых осмысливалось все. Такой способ общения с будущим свойственен либеральному и индивидуалистическому «стилю мышления»; только это было не мышление, а некритический способ видения и понимания реальности, способ, для которого то, что должно быть, было более реальным, чем то, что есть. Радикальный индивидуализм ранней революционной поры выродился в псевдореволюционный конформизм, полностью подчинявший личность общественному целому.

Основным заданием нового государства оставалась модернизация всей России, которую большевики унаследовали от старого режима. Это можно сформулировать и по-другому: через огромный евразийский массив (включая Турцию и Китай) проходит волна глобальных культурных процессов, толчок которым давала европейская цивилизация.